Андре-Марсель Адамек - [Самая большая подводная лодка в мире]

— Ты меня запросто потеряешь, если будешь продолжать так кормить. Я не проглочу больше ни кусочка до тех пор, пока не стану такой, какой была. Сам-то ведь ты ничего не ешь.

— Это из-за оладий, меня тошнит от топленого масла.

Жиль вытягивается возле нее. Она поворачивается к нему спиной, ион шепчет ей тихонько на ухо:

— Что если мы поговорим об этом с Максом? Он должен зайти сегодня вечером.

— Ты отлично знаешь, что Макс больше не разговаривает.

— Может быть, но он умеет слушать. Вы же неплохо ладите, ведь так?

— Да, мне с ним спокойно.

— Я оставлю вас вдвоем.

Он прижимает к ней свое исхудавшее тело, ласкает ее полную шею и плечи.

— Когда ты мыла его по утрам, я часто слышал его стоны.

— Он много раз давал мне пить свое молоко, но мы никогда не занимались любовью.

— Ты хотела его?

— Да, но с его гипсами это было бы не очень удобно.

— А теперь ты хочешь этого?

— Не знаю.

— Ты проверишь сегодня вечером.

— Я покажусь ему слишком толстой, он мной не соблазнится. Жиль! На мне разошлось по швам модельное платье! И я этого даже не заметила. Я выглядела идиоткой.

— Оно было кукольным, Пиу. Теперь тебе пришло время носить женские платья.

Он втискивает свои худые ноги между величественных ляжек Пиу и привлекает ее к себе, но она мягко высвобождается и идет к шкафу.

— Я переоденусь, пока не пришел Макс, — говорит она.

Они прождали весь вечер перед накрытым на три персоны столом, украшенным свечами и свежими цветами. Когда стало ясно, что Макс не придет, они задули свечи и молча отправились спать.

На следующее утро, взглянув на себя в зеркало, Пиу почувствовала дрожь отвращения. Она встала на колени перед унитазом с неудержимым желанием извергнуть все, что в ней было: несколько съеденных накануне оливок, свою кровь и плоть, свои внутренности и оледеневшие осколки своего женского сердца.

В отчетах, направленных своим нанимателям, Скопа утверждал, что беглянка скрывается не на улице Салин, и объявлял о продолжении поисков в других кварталах города.

Он располагал суммарным портретом, составленным со слов Пупаракиса и его адвокатов: человек среднего роста, носящий очки в металлической оправе и светлую бородку, видимо, пострадавший в результате серьезного несчастного случая в июне — в то время он был закован в гипс и передвигался в инвалидном кресле.

Частному детективу не потребовалось и трех дней, чтобы вычислить Макса, найти его адрес и узнать большую часть его привычек.

Терпеливая слежка приводит его от сходней огромной подводной лодки к Дому туризма, где Макс бывает в послеполуденное время.

Вечером он следует за ним до торговой улочки порта, входит за Максом в мясную лавку. Он видит, как тот кладет клочок бумаги на стойку, и с интересом отмечает, что этот человек, живущий один, все покупает парами: две отбивные, два куска ветчины, две порции галантира из свиных голов.

Во время наивысшего прилива рубка подводной лодки поднимается на два метра. Токи, идущие из глубин океана, облегчают вес стали, и корпус, о который бьются приливные струи, дышит как легкие.

Сиум просыпается среди ночи с ощущением, что «Саратов» оборвал свои швартовы. Трепет зыби и легкое покачивание всей конструкции вывели корабль из оцепенения. Словно волна свежей крови побежала по его невидимым артериям.

Сиум поднимается на палубу, чтобы проверить швартовку. Прилив сопровождается яростным ветром, который свистит в мачтах среди антенн и разбрызгивает пену до леера на сходнях. Носовая часть простирает свою тень в глубины ночи. Сиум чувствует, что корабль рвется изо всех своих сил в открытое море. Сиум возвращается в центральный пост, утопающий в красном свете. Он медленно гладит хромированный металл штурвала, блуждая взглядом по циферблатам приборов.

Он воображает, что отдал швартовы, что морда субмарины обращена к морю. С помощью механиков-узбеков, спящих в машинном отделении, он мог бы вызволить «Саратов» из западни и уйти в открытое море. Он вел бы его малым ходом на поверхности, пока не освободился бы от балластных цистерн, а потом попробовал бы погружение. Но корабль ориентирован так, что без помощи буксировщика не сможет маневрировать между берегами канала. К тому же резервуары с мазутом почти пусты, и на борту нет провизии.

Сиум гасит дополнительное освещение и растягивается на лежаке. Кажется, что в темноте стоны «Саратова» становятся громче. Это жалобы опутанного цепями царственно-благородного хищного зверя.

Когда Сиум был в плену у японцев, он тоже иногда стонал. Его страдание помимо воли выражалось неким ропотом, который поднимался из самых глубин его существа. Он сдерживал сколько мог эту невольную жалобу, чтобы не подрывать дух пленных товарищей, но еще и потому что охранники отрубали ударом сабли головы тех, кто с тоской оглядывался на свет свободы.

Скопа подождал, пока Макс выйдет из дома, и устремился в холл, где его встречает стойкий запах сырой штукатурки. Он чертыхается перед сломанным лифтом и начинает взбираться по лестнице, останавливаясь на каждой площадке, чтобы перевести дух.

Когда он достигает двери, где на пожелтевшем прямоугольнике картона написано имя Макса, он прижимается к стене, сдерживая дыхание. Он знает, что звонить бесполезно: никто ему откроет. Успех дела зависит теперь от остроты его слуха.

Он упражняется в фильтрации окружающих звуков: монотонный свист канализации, окно, хлопающее этажом ниже, скрежет цинковых карнизов под лапками голубей. Время от времени глухие удары молота по железу, которые доносятся с верфей, или мчащийся по улице грузовик создают помехи для восприятия звуковых волн. Тогда ему приходится ждать несколько минут, пока не восстановится чувствительность слуха, острого настолько, что ему удается расслышать шелест падающего на пол платья.

Скопа не боится долгого ожидания. Он даже находит в этом определенное удовольствие, как рыбак, сидящий перед своими удочками, или охотник в засаде. Любое человеческое присутствие по ту сторону двери будет им рано или поздно обнаружено.

Понемногу он выявил и локализовал в здании звуки жизни. Журчание воды и звон посуды на первом этаже, радио или телевизор, приглушенно работающие на самом верху. Скорее радио, поскольку звук не резонирует. Но из-за двери, за которой он наблюдает, не донеслось ни единого шороха, не было слышно даже шуршания простыней, которое он уловил бы, если бы кто-то ворочался в постели.

В полдень радио становится громче и уже можно разобрать позывные местной радиостанции. Скопа замечает, что звук вместо того, чтобы распространяться вертикально, раздается как будто из шахты лифта. Он мысленно представил план дома, и этот акустический феномен показался ему необъяснимым.