Игорь Гриньков - Сказания о Мандже [рассказы]

Растроганный и смущенный Манджа пробормотал:

— Я не знаю, как тебя благодарить, Бата! Никогда не думал, что буду пользоваться блатом!

— Это не блат, Манджа, а солдатская дружба! Последние двадцать лет многих из нас изменили, и чаще не в лучшую сторону. Но хоть маленькая толика порядочных людей должна сохраниться? Мне тоже приходится пристраивать балбесов, сынков и дочек «нужных» руководству вуза «больших» родителей. Противно, надоело, но, что скрывать, я делаю это, — Бата помолчал и уже с улыбкой в голосе продолжил:

— А у тебя, друг, кое-что стерлось из памяти. Ты забыл, что в армии натурально спас меня от смерти во время тактических учений? А когда меня, «салагу», начали плотно прессовать «деды», ты оказался единственным, кто вступился за меня и не дал замордовать до госпиталя, психушки или петли. Нормальные люди такое помнят всю жизнь. Поэтому трудно сказать, кто кого должен благодарить!

Несмотря на попытки возражений, профессор настоял на том, чтобы гости из села остались ночевать у него дома.

После поступления Нарана в университет, Манджа и его жена Булгун на семейном совете решили круто изменить привычный уклад жизни. Они вынуждены были это сделать. Внукова стипендия — тысяча с хвостиком рублей — не позволяла ему даже помышлять о полноценной учебе. Этих денег могло хватить только на проезд в общественном транспорте и на краюшку хлеба с кружкой кипятка на ужин — рацион периода гражданской войны.

Булгун со своей пенсией осталась в поселке на разоренном после страшной зимы хозяйстве, а Манджа перевел пенсию в город и сам перебрался туда, чтобы реально помогать Нарану. Он поселился в землянке у дальних родственников по линии покойной матери и устроился работать ночным сторожем. Очень дефицитная по нашему времени профессия, надо заметить. Пенсии и зарплаты вполне хватало на двоих, учитывая скромные запросы Манджи.

В глубине души Манджа был даже доволен, что внук Наран получает образование по такой солидной, основательной специальности, как «промышленное и гражданское строительство».

Это вам не компьютеры-шмопьютеры, от каковых польза, которую можно увидеть и потрогать руками, весьма сомнительна! А если вывести из строя главную машину-ящик, то все, завязанное на общей сети, полетит к чертовой матери! Вон по телевизору показывают, как ушлые, шустрые мозгами мальчишки без труда проникают в электронные секреты то какого-нибудь банка, то Пентагона. Конечно, штуковина интересная, может быть, очень даже нужная, но стал ли человек от этого счастливее? Один элистинский родственник как-то при Мандже подключил свой компьютер к Интернету, а там срамоты и пакости на каждом шагу, как навоза в нечищеном хлеву! А ведь это и дети смотрят.

Во время ночных дежурств он не спал, как положено по неофициальному режиму работы, а, совершив очередной обход объекта, садился за книги, взятые из библиотеки друга, профессора Баты Борисовича, и усиленно читал. Манджа и раньше не чурался книг, но жизнь на селе оставляла для этого умственного занятия мало времени, а сейчас вся ночь была в его распоряжении. Раз в две недели он по приглашению приходил в гости к Бате, когда в квартире профессора собирались университетские интеллектуалы, а также разные там писатели, художники, артисты, журналисты — одним словом, те, кого принято называть творческой интеллигенцией. На таких вечерах Манджа преимущественно молчал, больше прислушивался к разговорам, мотая что-то на свой поседевший ус. Он также внимательно присматривался к городской жизни и делал для себя выводы, иногда очень огорчительные.

Изредка приезжая домой в поселок, он делился своими впечатлениями с женой Булгун и соседом Эрдней:

— Представляете, в городе совсем не говорят по-калмыцки! А молодежь и люди среднего возраста вообще свой язык не знают. На селе еще куда ни шло. Вот у нас тракторист Иван, хоть и русский, а на калмыцком калякает, как на родном.

Эрдня, до этого чаще бывавший в городе, подтвердил грустные наблюдения приятеля:

— Я давно это заметил. Думаю, высылка в Сибирь повлияла.

Манджа ответил:

— Да, конечно! Но чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы и крымские татары язык-то свой сохранили, а находились примерно в тех же условиях. Мне кажется, это гораздо раньше началось. Профессор Бата Борисович рассказывал мне, что еще в 1929 году поэт Санджи Каляев с горечью писал, что калмыки могут потерять свой язык и обычаи. Его тогда обвинили в пропаганде буржуазного национализма, и, кажется, посадили. Одно из двух: или уже тогда были причины так писать, либо Каляев предчувствовал, что это вполне возможно. Какой-то мы несчастный народ! Будто прокляты небесами!

— Да, поневоле так подумаешь, — согласился Эрдня, любивший на досуге поговорить с другом «про жизнь», — А как объясняют это ученые, с которыми ты иногда общаешься?

— По-разному. Одни говорят, что нельзя было отрываться от родных корней и идти на Волгу четыреста лет назад. Другие — наоборот, толкуют, что причина в том, что Убуши-хан увел в конце восемнадцатого века большинство калмыков с волжских берегов обратно в Азию, а здесь остались крохи народа.

— А сам ты — что кумекаешь?

— Моя думка такая: может, правы и те другие. Но почему тогда евреи, две тысячи лет рассеянные по всему миру, сохранили и религию, и язык? Они, что, из другого теста сделаны?

Рассказывали мне, что лет десять назад ходил по Элисте долговолосый, высокий и худой калмык в светлом пиджаке. По собственному почину он расклеивал в магазинах и учреждениях таблички на калмыцком: «opлhн» — «вход», «hapлhн» — «выход», «секэтэ» — «открыто», «xaphaта» — «закрыто», «завср» — «перерыв». Никто ему не помогал, таблички делал за свои деньги. Потом он умер, а таблички поотодрали со стен и дверей. Вот и все наше отношение к самим себе. Надо не словами кумысный патриотизм проявлять, а делами!

— Так что же делать-то? — вопросил сосед, привыкший доверять мнению Манджи.

— Одному человеку это не по силам, что и показывает пример с мужчиной, о котором я рассказал. Таких бы людей побольше! Властям поддерживать их надо, а не считать полусумасшедшими, — ответил Манджа. Нужно долго и кропотливо работать, а не устраивать кампанейщину, типа проведения «Года языка». Выходит, год прошел, язык восстановили, и о вопросе можно забыть?! А на самом деле провели несколько совещаний, конференций, конкурсов и объявили следующий год «Годом сайгака» или «Годом тюльпана». И ровно через год степь покрылась цветущими тюльпанами или стадами сайгаков, которых мы уже уничтожили.

— Да, степь голая, — заметила Булгун, ставя перед мужчинами пиалы со свежей джомбой. По чаю, приготовленному именно женой, Манджа очень скучал в городе. Он взглядом поблагодарил жену. Любимый напиток навел его на новые размышления: