Виктор Солодчук - Совпалыч

— Для вас получена радиограмма из Москвы, — тихо сказал мне Беспрозванный. — Черт-те что там происходит.

Капитан показал блокнотный лист, где карандашом дешифровщика было написано следующее:

«Гаммарус. Харламову. Поздравляем окончанием командировки. Можете не возвращаться. Саквояж уничтожить.

Любые попытки связаться Красновым запрещены. Генерал-майор Синичкин».

— Что все это значит? — я буквально оледенел от прочитанного.

— Центр раздает награды, — ухмыльнулся капитан. — Кому звезды на погоны, кому мышь в карман, а кому и краба в штаны, — чиркнув бензиновой зажигалкой, сделанной из медной гильзы, Беспрозванный уничтожил радиограмму. — Поднялся там Синичкин, — продолжил он, двумя пальцами удерживая догорающий лист. — Раскрутился. «Гаммарус» он никогда не любил, а с вами у него еще и личные счеты. Мало того, что из-за вашего… из-за вас с Любой закрыли отдел симпатической связи, который он курировал, он еще и ревнует. Похоже, Люба сейчас при нем.

— А почему молчит Краснов? Мне кажется, в Москве что-то случилось.

— В Москве постоянно что-то случается. А потом что-то случается после того как что-то случается. В результате не случается ничего. Но с профессором определенно что-то произошло. Вообще-то, пока мы вас ждали в Бомбее, мы получили приказ идти в Ленинград, но разве можно бросать товарища? Единогласно было принято решение: с выполнением приказа повременить. Похоже, никого из нас по возвращении не ждёт ничего хорошего.

Я был тронут.

— Спасибо! Даже не знаю что сказать.

— Во-первых, не говорить «спасибо», между нами это не принято. И потом, вы ведь член команды «Гаммаруса», а это братство сильнее любых приказов. Ни родины, ни флага, Иван.

— Всегда хотел поинтересоваться. Почему «ни родины, ни флага»? Разве у нас нет родины?

— Когда-то она у нас была, — сказал капитан. — Да сплыла. Точнее, расползлась на материки и расы, а вслед за тем появились первые войны. Сначала это были конфликты между родами и племенами, потом походы людей против людей, говорящих на другом языке. С тех пор всякий, кто ощущает свою принадлежность к какой-нибудь нации, является потенциальным пушечным мясом. Или экономическим салом. Конечно, человеку сложно не гордиться тем, что он русский, немец или еврей. Эта гордость поддерживает человека, особенно если больше гордиться нечем. Только гордость эта — наживка, маскирующая острый крючок, на котором рано или поздно оказывается всякий, кто питает свою гордость расовой принадлежностью.

Мы же носим в сердцах память о временах, когда людей не разделяли национальности, и никакая другая родина нас не достойна. Мы свободны выбирать и свободны от выбора. Нас не так уж и мало — людей без родины и флага. И в моменты, когда нас собирается трое, мы слушаем древнюю музыку нашей родины. Надо лишь прислушаться к своему сердцу.

Сердце мое было переполнено в равной пропорции радостью, гордостью, и, несмотря на тревожный фон из Москвы, уверенностью в том, что все продолжится и кончится хорошо.

— Чувств много, — признался я внимательно следящему за мной капитану, — но я не уверен, что я слышу что-то кроме стука в висках.

— Так ведь нас ещё не трое, — Беспрозванный рассмеялся. — Погодите, сейчас мы это исправим. Саблин! — крикнул он в сторону кормы.

В Москве постоянно что-то случается. А потом что-то случается после того как что-то случается. В результате — не случается ничего.

Послышался грохот ботинок по стальной палубе и появился курсант, окруженный невидимым ароматическим облаком, возникающим в природе исключительно в результате взаимодействия белого сухого вина с молодым растущим организмом.

— Не рано ли пить начинаете? — поинтересовался капитан. — Точнее, не поздно ли? Второй час ночи.

— Так ведь за победу пьем, товарищ капитан первого ранга, — пробормотал Саблин. — Завтра конференция в Куала-Лумпуре. Войне конец.

— Вот что, курсант. Постойте-ка с нами одну минуту и помолчите. А теперь слушайте.

Последние слова были обращены ко мне.

Чтобы полностью расслабиться по системе доктора Мюллера, отпущенной минуты было недостаточно. Поэтому я ограничился несколькими вдохами и выдохами, направив расфокусированный взгляд за борт, где под светящимся шаром продолжался парад морских жителей. Под сопение Саблина и прерываемую приглушенным хохотом травлю анекдотов на корме, я погрузился с созерцание и размышление.

«В известном смысле, — думал я, — мы все имеем общих предков. Даже эти крабы на дне являются нашими дальними родственниками — и моими, и Саблина, и капитана, и генерала Синичкина. Потому что жизнь, как известно, сотни миллионов лет назад вышла из воды. Только непонятно для чего понадобилось этим вольно парящим существам покидать родную среду? Конечно же, — осенило меня открытием, — жизнь вышла из воды не по своей воле, нас вытащили на сушу чьи-то сети, да так и оставили…»

С неожиданной ясностью представился ужас существа, извлекаемого из темного и влажного мира. — Вот она, наша древняя общая родина, которой лишились все разом и каждый по отдельности. А ведь лично со мной это случилось сравнительно недавно, — медитировал я дальше. — Но когда и при каких обстоятельствах?

Вспомнились окровавленные пальцы в резиновых перчатках, они сжимали мою голову и тянули под стоны теплой и влажной матери в сухой и холодный мир белого кафеля, где под потолком висел ослепительный электрический шар. Я закричал и заплакал, а потом — услышал пронзительные звуки, смесь стрекотания и мяуканья — и от неожиданности чуть не свалился за борт.

— Настроил! — донесся откуда-то голос акустика. — Подключил подводные микрофоны к динамикам. Теперь вы понимаете, как вся эта живность мешает работать? Я поэтому только планктон уважаю, он молчаливый.

Трели подводного леса не были ни щебетом, ни клекотом, ни курлыканьем — с птичьим гамом их роднило разве что периодическое совиное уханье. Скоро послышался повторяющийся ведический ритм, древнейший из всех известных — на корме стучали в большие индийские барабаны-мриданги. Еще несколько человек расселись полукругом, извлекая звуки из различных музыкальных инструментов, среди которых были как экзотические — ситар, варган и медная чаша, так и вполне привычные — ксилофон, флейта и виолончель.

Под звуки необычного оркестра, состоящего из рыб и людей, я отправился спать. В каюте номер семь пахло смесью французского одеколона и перегара. Источником обоих запахов был спящий Левон, прочие соседи все еще отсутствовали. Я натянул служившую ночной рубашкой огромную тельняшку, которая досталась мне в наследство от Всеволода Абрамовича, и быстро уснул. Через мгновение в моем сновидении появилась Люба.