Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Вот именно, неприкосновенности. А то трубят: «Герои! Гвардейцы!» Как будто в армии не люди, а роботы.

— Нет, Петрович, — нетерпеливым глухим голосом проговорил Люлин, — нас на блюдечке с голубой каемочкой. А квакнет какая лягушка в болоте, цапля тут как тут, схапает.

— Схапает?

Ветер пихнул идущих в спины. Зашумели громче, закачались деревья под натиском вихря, закрутившего, погнавшего по шоссе клубы пыли. Упали первые тяжелые капли дождя, и сразу посвежело. И гроза, накопившаяся за последние душные дни, разразилась с небывалой ожесточенной силой.

Вспыхивали, ярко освещая местность, и блистали синеватые зигзагообразные молнии, протяжные раскаты грома заставляли вздрагивать. Хлынул проливной дождь. В минуту друзья промокли насквозь. Лесков снял с себя и накинул на плечи Анжелы пиджак. Они шагали по бегущему, пузырящемуся потоку мутной воды и не слышали, как из–за поворота вынырнул микроавтобус марки «Ниса». Автобус остановился. Открылась дверь. В салоне вспыхнул свет, водитель махал рукой, приглашая.

— Здорово как! — Анжела быстро скрылась в салоне. За ней прыгнул Лесков и обернулся:

— Полезай, старик.

Анжела прильнула к стеклу.

Люлин грустно заулыбался и, прерывая шум ветра и раскаты грома, закричал, поднимая руки:

— Извините меня. Поезжайте. Я хочу побыть один… Мы так, Петрович, и не поговорили. Я напишу тебе. Давай! — И он захлопнул дверку и поплыл, отодвигаясь назад, за стеклом, по которому хлестали, растекаясь струи дождя, остался в ночи, мокрый, одинокий, с грустной улыбкой на губах.

В салоне было тепло, тихо играл магнитофон. Мягкое сидение расслабляло, втягивало, мерно жужжал двигатель. По сторонам из–под колес с шелестом разлетались брызги раздавленных луж. Вдоль обочин плыла потоком, выхваченная светом фар, сверкающая листва тополей. Анжела сидела сжавшись, неловко подогнув ноги, задремывала. Голова ее иногда непроизвольно падала на плечо Лескова. Колечки ее волос касались его щеки. Он не чувствовал щекотливого касания. В закапанном боковом стекле Лесков наблюдал прощальное колыхание листвы, ощущая в груди что–то постороннее, тяжелое. Раз на минуту Анжела приподняла бледное лицо и, вздыхая высокой, тугой грудью, не то смущенно, не то стыдливо спросила Лескова, есть ли у него адрес Валентина. Лесков, очнувшись, оторвался от стекла и сказал, глядя Анжеле в глаза:

— Есть. Тебе его дать?

Она опустила ресницы и улыбнулась.

— Спи. Не волнуйся.

За стеклами шумел дождь, стучал по капоту, по крыше. Водитель что–то говорил, потом протянул раскрытый термос с душистым кофе. Лесков, обжигаясь, пил кофе с наслаждением и любовался уснувшей девушкой.

А Люлин тем временем шагал по шоссе. Мокрая одежда обтягивала тело. Неудобства Валентин не чувствовал, шел, думая, что это — все–таки счастье, попасть после зноя под дождь, да под какой дождь! В гостинице он бы не заснул сейчас и проворочался бы в бессонной тоске с боку на бок. А здесь, под дождем, он испытывал подлинное счастье.

Гроза стремительно откатилась далеко вперед, в сторону города. Там вспыхивало и грохотало. А тут сразу посветлело, задышалось несравненно легко и привольно. Таинственное сияние месяца расцветило лес, отчетливо забелели тонкие стволы мокрых берез. Казалось, на макушки деревьев набросили иссиня белую, легкую кисею. Сосны мрачно чернели. Люлин смотрел вдаль. Впереди, меж черноты леса, зеркально блестело шоссе, чудилось скользим, ледяным, нереальным. Вокруг было тихо. Люлин уже не ощущал прохлады ночи. Он шел и вспоминал детство, маму, Камчатку, школу, училище, Наташку, вспомнил ту ночь на Балтике и грозу, заставшую его однажды на Лычаковском кладбище. Тогда он также вымок до нитки. Но стоял, завороженный бушующей над склепами стихией. И так живо представил он, как прекрасно и спокойно будет там нынешним утром, что невольно заговорил вслух, как будто его могла слышать любимая. «Утром непременно схожу на Лычаковку». Он радовался благоухающей, ожившей, встрепенувшейся и вечно молодой природе — и непроизвольно складывались строки.

Казалось, это доилось минуту, но когда Люлин пришел в себя и вновь ощутил реальность, уже рассвело. Словно распахнулось завораживающе чистое, синее небо, розоватое на востоке. Неподвижен, ароматен был воздух. В рубашке с кителем на руке Люлин шлепал по лужам. Мимо проносились автомобили. Деревья, искрящиеся влажными блестками, стояли нарядные, вымытые, будто подготовленные к празднику. Изумрудная трава, густая, мокрая, окутанная седым паром, бесшумно просыпалась, распрямляясь, сбрасывая сырую тяжесть, навалившуюся за ночь. Царил торжественный покой. Люлин чувствовал приятную истому, медленно разливающуюся по телу. Он глядел на траву, на деревья, лужи и небо и чувствовал cебя очень близким им, родным братом, таким же чистым, вечным, сильным.

Утро. Пахнет озоном. Трава и листья омытые, блестят. Ни дождя, ни ветра, нет ночного веселого грохота, сверкающего буйства. С запада наступает синяя полоса неба. Птицы поют, заглушают звуки города.

Люлин приехал с выпускного первой электричкой. Устал, а внутри все клокочет. И неотвязное желание появилось — обняты всех, заставить улыбаться, перевернуть души людям; или взять лопату и вскопать сад, и непременно — вишневый. И до того забылся он, что в гостинице, вбежав на этаж, распахнул двери в номер и закричал, должно быть, разбудив соседей: «Наташка! Я люблю тебя!» И только тогда пришел в себя…

Улеглось возбуждение. Тоска навалилась, загрызать стала. И снова пошел он гулять, лишь переоделся. Светло. От «Ульяновской» до Лычаковского кладбища минут пятнадцать. Он любил, задумавшись, ходить среди этого своеобразного барокко, среди лепных, выточенных из камня фигур, миниатюрных, почти сказочных замков и дворцов. Ему чудится, что он попал в какое–то неведомое несчастное государство, потому что его жители склоняют головы и плачут. Оно полуживое, окаменелое, заколдованное как будто. Ему кажется, что он идет среди людей, до которых стоит лишь дотронуться и они оживут, задвигаются, и потечет здесь своя, приостановившаяся когда–то жизнь. И бродит он здесь, а в душе его особенное что–то пробуждается. Чувствует он вину свою в чужой боли, причастность к чужой жизни. «Жить бы так, чтобы ни я, никто другой никогда не рождали эту боль, — бежали мысли в голове его, — Чтобы каждый брал по незаметному крохотному кусочку. И тогда бы не сваливалась вся масса на кого–нибудь одного».

Неподалеку от выхода есть гробница. Она почти у ворот. Над ней стоит, понурив голову, опустив в отчаянии руки, точно живая, статуя женщины. Когда идет дождь, на ее лице у глазниц собираются дождинки и скатываются, капают. Кажется, она плачет. По мужу или по сыновьям, или по всем людям, которым причинено зло, и которые его еще причиняют.