Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Равня–сь!

Справа от Люлина стоял Антинский. Вдруг он отделился от строя и медленно поплыл вперед. «Выслуживается», — успел подумать Люлин и застыл в оцепенении, вылупив глаза. Антинский плашмя, как линейка, грохнулся на асфальт.

— Что там? — заорал Хрычев, всполошившись. — Ах, вашу так!

«Бедняга, — Люлин неподвижно стоял возле распластанного приятеля. — Перегрелся. Когда же перерыв? Кто следующий? Я? Я не хочу. «Он в совершенной растерянности наблюдал, как подоспевшие товарищи бережно переворачивают Антинского. У него какое–то восковое лицо, грязное, в пыли, с разбитым окровавленным подбородком.

Курсанты сомкнулись кольцом. Культурист сержант Родев, кличке «папа», танкист из ГСВГ (группа советских войск в Германии), держал голову Антинского в ладонях. На лицо лили из фляг.

— Что за паника? Смирно! — подбегая, вопил Хрычев. — Всем встать в строй. Живо, живо! Эй, вы двое, оттащите его в тенек. Отлежится. Ну, что вы возитесь?

— Он кажется, не дышит.

— Что?! Сердце. Массируйте сердце, остолопы! Живо.

— Глаза не открываются, — вторил тот же голос испуганно.

— Массируйте. В темпе. Молокососы, сынки, берут полудохлых в армию, а ты возись! Ну, что там?

— Очнулся!

— Все. Так, бойцы, вот вы, оттащите его. Всем в строй.

Неохотно построились. Антинский не исчезал из представления Люлина. Изредка будто из тумана выступало колючее лицо Хрычева. В глазах густо мельтешили серебристые крестики. Люлина охватила дрожь, мурашками покрывая тело. «Вот, кретин. Чистоплюй. Чего вбил в голову? Романтики захотелось. Сидел бы дома, ходил в институт. Нет, примчался…»

Но уже ночью, едва в палатку набились сокурсники, в тесноте, когда горячо дышат в ухо, принимая стакан с дурно пахнущим самогоном, купленным по дешевке в ближайшем селе, Люлин пил за поступление, за тех, кто в сапогах, и в хмелю воображал себя блестящим офицером прошлого века. Трехлитровую банку они, как ни старались, не осилили. Под низким грибком зябнул в сырой туманной ночи дневальный по роте. Люлин предложил ему обмыть мандатку и щедро налил.

— За нас, господа офицеры! — крикнул дневальный, и Люлин от души хлопнул его по плечу. В это время мелькнула чья–то тень. Люлин обомлел. По дорожке, шаркая тапочками, шел «злой гномик». «В гости пожаловал, встречайте», — втихомолку ругнулся Люлин, упал в канаву и пополз по–пластунски. Дневальный, качаясь, поплелся докладывать. Язык его заплетался.

— Эх, в морду б тебя… — спросонья «злой гномик» не разобрался в чем дело и сверлил дневального тяжелым взглядом. — Утром доклад чтоб от зубов отскакивал. Полян? Проверю. — Он вдруг потянул носом воздух, заулыбался, кивнул и ушел.

Так и отгуляли мандатку. А «злого гномика» зауважали.

Было это в августе. И неужели так было? Потом Хрычев в гневе избил нерадивого курсанта, и партийная комиссия наказала офицера. С училищем Хрычев распрощался. На смену ему пришел Беликов.

… — Валюха! Люлин!

На ступеньках учебного корпуса поверх голов лейтенантов, которые валили валом по аллее, молодой офицер Люлин увидел курсанта Чижова. Высокий худой красавчик Чижов в парадном кителе пытался пробиться сквозь живой поток. Спешил. Куда там! Он собрал руки в замок и потряс ими над головой, что–то крикнул, Люлин не разобрал слов, до понял — Чижов прощался. Он уже развернулся и шел в корпус. Сердце Люлина сжалось: «На стажировку покатил. Чижик, чижик… Когда ж это было? Когда? Четыре года назад? Как давно. Да, тогда мы с голодухи наелись незрелых яблок». И за пару недель до окончания курса молодого бойца они угодили в госпиталь, где провалялись до присяги и особенно сблизились. Но присягу Чижов не принял. Перед выпиской он замкнулся, молчал, старался уединиться в аэрарии госпитального отделения. Люлин теребил его, вызывая на разговор, и Андрей, наконец, признался, что ему опротивело и он отчисляется. «Рвану домой, еще успею в университет». Гадкое настроение Чижов объяснить не мог, и Люлин подумал тогда, что Андрей просто измотался за месяц КМБ, когда мечталось скорее отбарабанить день и упасть на нары, когда ноги гудели, а усталость усыпляла, едва тело касалось деревянного настила. А здесь в трехнедельной тиши, госпитальных палат опять размягчился, вкусив волю «гражданки». Да, две ночки мы баловались со студенточками. С ними они познакомились в парке, куда убегали в тихий час дышать воздухом свободы. А после отбоя, проникнув через окно умывальника наружу, они бежали к ним в общежитие. В синих безразмерных пижамах, в тапочках на босу ногу они бежали и прятались от света фар машин за деревьями. Ночные прохожие шарахались от них. Путь к общежитию лежал через Лычаковское кладбище. Покрытое мраком, то глухое, то шумящее, оно нагоняло страх, и приятели неслись между могил во весь дух. Мнилось им, что из–за гробниц, надгробий к ним тянут руки ожившие мертвецы, подмигивают. Казалось, они преследуют по пятам. Страху доблестные курсанты натерпелись. Зато у студенточек веселились, вот потеха была. И боязно тогда было снова окунуться в жесткие ограниченные распорядком дня курсантские дни, когда нет возможности повеселиться или уединиться. Но Люлин переборол себя, а Чижов, упрям был бродяга, уехал в свою Москву, и дружеская зависть закралась в душу Люлина, зависть к воле Андрея, сумевшего отказаться от пойманной удачи.

Но зимой за два отпускных дня, проведенных в доме друга, ту зависть сменило недоумение. В глазах Чижова, мельком, невзначай как бы поглядывавшего на погоны, светилось неясное для Люлина сожаление и, уезжая, Валентин поразился когда Андрей, потупившись, неожиданно для Люлина сказал задумчиво во Внуковском аэропорту: «Я, Валюха, наверное, летом приеду…»

Не давал покоя взгляд Чижовап, в нем сквозил укор. И четыре года Люлин ломал голову, что заставило Чижова поступать во второй раз. «Выходку его припомнили и завалили». И после новой неудачи, после года службы на Тихоокеанском флоте, в третий раз он подал документы. Встретились уже в училище. Чижов? Курсант? Глаза его светились торжествующей радостью, но Андрей никак не влезал в привычном представлении Люлина в военную форму — остроумный, вольный в поступках парень, с утонченным вкусом.

Стояла глубокая осень. Поздним вечером заморосило, туман запеленал город. Таинственно горели фонари. Голодный, без копейки в кармане Люлин гулял в уединении по засыпающим мостовым и, поеживаясь, посматривал на окна. Он любил заглядывать в окна. Хотелось постучаться и по душам поговорить с живущими там.

Встречный ветерок обдавал моросью. До конца увольнения оставалось еще два часа. Люлин отирал лицо шершавым рукавом шинели. Он шагнул в переулок и тут невдалеке различил окна молодежного бара, праздно озаряемого красно–голубыми огнями, и сразу оторопел, затоптался. Он с тоской смотрел туда, где весело и пьются пьянящие коктейли, и шуршат, переливаясь, платья смазливых девчонок, виснущих на опрятных мальчиках. Он пошарил в кармане. Пусто. И захотелось, ни минуты не медля, уйти отсюда. «Загубил молодость. Загубил, — вертелось в голове. — Откуда эта озлобленность? Столько озлобленности! Откуда обида? Из–за чего? Оттого, что не испытываю удовольствия.