Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Эй, брат! — из глубины переулка вынырнул парень. Он приблизился, без шапки, в куртке нараспашку, с белеющей на груди тельняшке, подступил, весь напряженно–энергичный, сунул шершавую ладонь, одновременно как–то шутливо выговорил: «Вечер добрый брат». И в темноте проступило бледное худое лицо, с едва заметной усмешкой, короткие мокрые волосы с островками седины. Люлин, охваченный волнением, замялся, кашлянул, виновато улыбаясь, с расстановкой сказал:

— Добрый. — И ощетинился. — А в чем дело? («Чего он от меня хочет? Подкалывается? Драка нужна? Повод?»)

— Да ты погоди, погоди, — с задышкой басил незнакомец и тянул Люлина за рукав шинели. — Три дня как я оттуда. Понимаешь, брат? — Он был пьян и жалок, но силен. — Один я, брат. Идем со мной! — Он нервно мотнул головой в сторону бара.

«Чушь сморозил», — устыдился Люлин и отвел глаза, сказал тихо:

— И звини, у меня нет денег.

Ветер обдал их новой волной мелкого дождя. Парень дышал с присвистом, легкие словно изрешечены.

— Зато у меня есть. Идем…

Лейтенанты разошлись по ротам получать документы.

Люлин чувствовал усталость. Тело ныло, фуражка от малейшего движения скользила по потному лбу и от трех сигарет, выкуренных ранее натощак, кружилась голова. В парящей белоснежной рубашке, ворот которой подпирал черный галстук, в кителе и брюках, сшитых в аккурат по фигуре, казалось тесно, липко. В душе нарастало что–то незнакомое и тревожное.

В канцелярии было как после разгрома. Пиная вороха бумаг, озабоченный командир роты подбирался к сейфу и выдавал документы, одаривая всех грустной улыбкой. С выпуском кончилась его грозная красота, и усы не топорщились молодецки как прежде. Люлину показалось, он даже постарел за эти дни. Глаза утратили живой блеск. Валентин хотел обняться с ротным, но лишь протянул руку, и снова шевельнулось в душе что–то тяжелое.

Получая в финотделе деньги, Люлин притворно шутил. Деньги, мечта курсантских дней, полтысячи, упакованные в пачки, приятно отягчали карман. Но и деньги не слишком обрадовали его. «Ты доиграешься, парень, — недовольно ворчал он. — Заимел диплом. Двадцать один стукнуло. И недоволен? Счастье стороной обойдет».

Друг, Сергей Лесков, попросил подождать. Люлин спрятался в тени толстых каштанов. В пышных кронах полоскались солнечные лучи, бились в стеклах старых корпусов; когда–то в училище воспитывались юнкера. И уже не юнкера, и не курсанты, а молодые офицеры высылали на аллею, зашумели, загомонили, как на базаре. Бывшие курсанты третьего батальона.

Люлин снисходительно взирал на праздную суету. Он представил неблизкий путь в провинциальный курортный городишко, где их ожидал заказанный зал в ресторане, торжества, бессонная ночь и пожалел, что вынужден побывать там. Хотелось сию минуту забыть эти четыре года, проведенных за оградой, проститься навсегда с ушедшей здесь юностью. Он давно жаждал покоя. «Забиться в гостиничный номер. Там душ. На славу можно всполоснуться. Скинуть форму. И стоять до посинения под холодными струями. А потом нырнуть в постель. Закутаться в сыроватые простыни. Выспаться всласть за все эти годы».

Разлепляя, он облизал сухие, тонкие губы и сморщился. Принялся неторопливо отирать мятым платком лицо и шею. Наплывала тоска. Валентин закрыл глаза.

И когда подскочил малыш–первокурсник в добела выстиранном хэбэ, лихо козырнул, выпалил заученное поздравление, Люлин не сразу понял, чего он хочет. И полез в карман неуверенной рукой, где лежал припасенный железный рубль — символ офицерской обеспеченности. Рубль этот Валентин по традиции получил три года назад и теперь передавал. И, передав, вдруг насупился, приложил ладонь к горлу, потирая кожу, замотал головой. Где здесь прошлое и где настоящее?

«Наташка. Милая. Какой сейчас хаос творится в моей душе. Это полет. Это буйство. Пожалуй, лишь музыка сполна выразит переполняющие меня чувства. Слышу вальс Евгения Доги из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь». И музыку «Пинк Флойда» — из концерта «Обратная сторона Луны». Помнишь глаза, влажные от слез, большие и печальные, когда задыхаясь, надрывался тот голос, тоскующий по жизни и любви на Земле? Спросишь, что со мной? Ничего, все в порядке. Только боль и тоска и какая–то огромная личная вина».

Фотография. Ты не успела ее подарить. А помнишь, я признался, когда в иллюстрированном журнале наткнулся на цветное фото, где ты — вылитая ты, девчушка лет двенадцати в желтенькой курточке стоишь с охапкой багряных кленовых листьев в ладонях; утречком подморозило, ты смеешься, личико у тебя умильное, по бархатистым щечкам разливается румянец. Бывало, я проснусь ночью и лежу, не шелохнусь, смотрю на ту девчушку при лунном свете. Подолгу смотрю. А представляю не в памяти — наяву тебя. Глаза твои, полные грусти, и кроткую улыбку, что когда–то нежила мой взор. Я думал, постигаю таинства твоей души. Я думал, где–то вне земной оболочки наши освобожденные души встречаются. Нынче ощутимей боль сомнений. Когда это было? Когда?

Я смастерил рамку для портретика, уложил под стекло. Но, опаздывая в строй на занятия, забыл его на тумбочке, и командир взвода, проверяя порядок, приказал уборщикам его выкинуть. Сердце снова сжимает мелодия Доги, наполняет его грустью. Что я вижу? Мы в майском парке, как угорелые, несемся по аллее. Друг другу навстречу. Я ловлю тебя на лету, ты повисаешь, обвив мою шею. Я иступленно тебя обнимаю и кружу. Ты кажешься невероятно хрупкой. Целую тебя в горячие губы. Мы безостановочно кружимся и кружится в голове. Но вот мы валимся в пушистую траву газона и я успеваю шепнуть: «… люблю тебя…» Ты шепчешь что–то нежное, не позволяя досказать, и я, задыхаясь от волнения, опять неутоленно целую тебя. — Валентин будто вдыхал запах роз. — Откуда этот сладкий запах? Сладкие губы? Если б ты очутилась здесь…» Люлин очнулся.

— Слышали новость?! — кричал кто–то за спиной. — А Лесков–то с органами пролетел. Шибанули малость товарища.

— Неужели? — спросили высокомерным тоном.

— Что, раскололи беднягу? — переспросил третий.

— А ты думал. Низкий моральный облик. Ножки, сапожки, дамские ручки, — и этот кто–то первый залился слащавым смешком.

Фамилии Лескова Валентин не расслышал, но догадался — речь идет о нем, поворачиваясь, покрываясь не от жары обильным потом, он резко вскинул голову. Гурьбой мимо шли сокурсники, румяные, надушенные.

Кто же из них этот снисходительный говорун? Люлин догадался по голову — Соловьев. Еще миг и Соловьев пришел бы в восторг. Смех оборвался. Люлин понял, что замечен. Соловьев перехватил взгляд Люлина и нервно хохотнул — помешал, мол, ты, Люлин, подробность пикантную обсосать. Остряки заговорили о другом.