Павел Мухортов - Повести и рассказы

Прошло несколько дней стажировки, и Люлин обгорел на солнце, как абхазец, выдающий на пляже лежаки. Он успел получить тепловой удар, и трое суток отваляться в санчасти, успел ввязаться в драку, защищая русского офицера, которого избивали смуглолицые из местных.

Однажды он со своими разведчиками сбегал в ущелье, немного повоевал и едва не свернул на каменистых россыпях шею, отделался лишь тем, что разодрал маскхалат и ноги до крови. В полк возвращались вместе с «Ю. Ю». Сокурсник Юрка, вечно угрюмый и возмущающийся, другим его Люлин не помнил, с угреватым лицом, высокий, крепкий, но неуклюжий парень, с роботоподобными движениями, выбиваясь из сил, тянул его почти всю дорогу на себе. Юрку — Юрия Юрьевича — никто и никогда не называл ни по имени, ни по отчеству, а только по первым инициалам — Ю. Ю., с легкой руки взводного офицера. Иногда к этим двум буквам добавлялись еще два слова: «Ю. Ю. все по…». Юрка был добряком по натуре, не обижался и позволял себя так величать. Шли они часа три. Выцедили всю воду, свинтили с фляжек крышки, вытащили резиновые прокладки и сосали их. Как дошли Люлин помнил смутно. Но когда добрались до воды, то выпили по семь кружек и по семь вылили на головы.

Кончились деньги. Ели виноград, который по ночам воровали с плантаций, рискую нарваться на выстрел охранника. По утрам пили чай в чайхане, с тоской провожая поезда, уходящие в Москву.

Последние три дня голодали.

…Раз ночью проснувшись от криков, Люлин вскочил и глянул в окно ротной канцелярии. На плачу в бледном свете фонарей мельтешили, тенями метались фигуры, доносился гулкий топот сапог. И то, что он начал делать, это осознание пришло потом, а тогда он понял, что чеченцы в азербайджанцами не поделили что–то и сейчас произойдет нечто ужасное. Лихорадочно натянув брюки и сапоги, он кинулся в коридор, отчаянно на ходу крича: «Рота подъем! Дежурный! Ружпарк вскрыва!» И все тотчас задвигалось и загремело. Разведчики — рослые парни–прибалтийцы, выхватывали оружие из пирамид, снаряжали на бегу магазины, выныривали из казарменного выхода, бежали к шевелящейся куче на плацу, спешно оцепляли. И он, белея в темноте голым торсом, с матом кричал что было сил и не осознавал, не слышал своего крика («Сейчас снесут здесь все!»). Обезумевшая масса с каким–то невероятным торжеством гудела. И вдруг — всеобщее оцепенение и пронзительная тишина. И, рассекая, расцвечивая пунктирами тьму, ушла в небо троссирующая очередь. Тотчас раздался властный, резко–хриплый голос, и Люлин узнал его, глос комбата: «Ложись! Руки за голову! Живо!» Комбат был афганцем, он знал, что нужно делать. И будто что–то подломилось. Толпа, зычно и непонятно ругаясь, стала редеть. Враждующие поодиночке нехотя укладывались на остывший бетон, затихали в лежачих позах.

Благодатное утро в Ереване. Воспоминание о нем потом будет вызывать тоску. Лежа на мягких сидениях в аэропорту, Люлин молил бога, чтобы он помог выбраться из этого цветущего края. От голода мутило, боли в животе не прекращались. Шея торчала из ворота рубашки, как дрын. Невыносимо хотелось пить. У курсантов — ни копейки, а вода — в автомате. Курсанты искали белолицых женщин и просили копейку на стакан воды. Вылет задерживался.

В ту пору он понял многое. В училище, не раз просыпаясь долго до подъема, он лежал, вглядываясь в окно, в предрассветную серую муть, думал.

… — Петрович, ты отцу звонил? Он знает?

Лесков угрюмо молчал, задумавшись о чем–то. Потом спохватился:

— Приятели успели ему доложить. А я просил не дергаться.

— Ну и дурень! — заметил Люлин рассерженно. — Кому нужно твое упрямство? Кто оценит? Если хочешь знать, каждый, будь он на твоем месте, имей такую лапу, глазом не моргнул, сцапал синю выгоду, себе на благо.

— А, может, я задумал что–то? Может, дума какая гложет меня? Может, я ненавижу, когда через папочку?

В сухом взгляде Люлина мелькнуло раздражение:

— Ты не рехнулся? Им, небось, ничто не претит? А?

— Они — это они, а я — это я, Лесков.

В последний раз друзья обошли родное училище, постояли, покурили, припоминая разное. У ворот КПП их нагнал Чубирин.

— Мужики, вы это самое, я говорю, в ресторан–то приматывайте. Все заплачено. Давно.

— Спасибо, Леша, — откликнулся Лесков и вежливо кивнул головой. — Будем.

— Да, за все заплачено, — задумчиво повторил Люлин.

Они вышли из ворот училища и повернули в парк. Под сенью блестящей листвы, по песчаным дорожкам вскоре вышли к рынку, пересекли несколько улочек и оказались в уютном местечке между улицами Кутузова и Ушакова. Было около полудня, и ослепительно белое солнце стояло над головой, жарило черепичные крыши коттеджей, утопающих в скуксившейся зелени вишневых и яблоневых садов, золотило стекла автомобилей, длинным рядком приткнувшихся у пыльных тротуаров, отражалось, сверкало на голубой, бежевой, красной эмали капотов, морило вялых, будто сонных прохожих. Чудилось — знойный воздух, тяжелея, медленно оседает и давит. От пестроты рябило в глазах. Люлин, погруженный в грустную задумчивость, слегка жмурясь, шел вслед за молчавшим Лесковым. «Прощай юность. Прощайте, золотые годы. Неужели мы утратили это бесценное навсегда?» — И как холодным острием пронзило тело. — Наташка. Твоя гибель вышибла меня из колеи».

Вспомнилось, как в отпуске, ровно год назад, он снова приехал в Калининград и среди ночи отыскав на той улице ее дом, как лунатик, часа четыре простоял под дверью, звонил, стучал и отходил, садился на ступеньки, курил подряд сигарету за сигаретой, спиной прислонясь к лестничным перилам. А когда стало невмоготу тоскливо, ушел в скверик, сел на лавку и, поеживаясь, — накрапывало дождик — неотрывно смотрел на окна ее квартиры. Зыбкие оранжевые отблески вечного огня ложились на стекла, рядом был памятник. Ее больше нет в живых, среди людей и никогда не будет — скользило в воспаленном сознании. Квартира опечатана, отец служит за границей. Но что–то сверхразумное руководило им. «Что это было? Неумирающая любовь? Сумасшествие? Или нечто?.. что это, Петрович?»

— А? — откликнулся Лесков и остановился, вопросительно глядя на Люлина, а тот, сообразив, что спрашивал вслух, неловко поправился:

— Я так, Петрович, сам с собой.

— Ну–ну. Смотри на заговорись. Еще крыша поедет.

Неужели важно было для Люлина это объяснение чувств? Как бы то ни было, ежедневно, в последнее время в особенности, он обнаруживал в себе, что никак не может поверить в ее гибель и смириться. Она была по–прежнему жива для него. Во сне он разговаривал с ней, а утром, очнувшись, сидел в кровати, тоскливо уставившись взглядом в пол, пытаясь собрать, разобраться в быстро текущих мыслях. В голове он часто писал ей откровенные письма. Казалось, письма обретают форму и носятся безостановочно в пространстве и времени, ищут Наташку…