Павел Мухортов - Повести и рассказы

Перед обедом выводной, по годам совсем мальчишка, курносый, с розовеющими щеками, вдруг с необъяснимой радостью заставил арестованных, содержащихся в общих камерах на втором этаже, за десять секунд бежать на первый и строиться у столовой. Уложиться в отведенное время было немыслимо. И выводной тут же отправлял арестантов обратно. Измученные, те бежали очертя голову, не разбирая ступенек, толкались, задыхались, падали, и тут же валились бежавшие следом. Выводной хохотал, едва не повизгивал от удовольствия. И его юношеский голос, неистовый, нетерпеливый, разносился по этажам: «Отставить! На исходную!»

«Откуда в человеке упоение властью?» — думал Люлин. Беготня между тем продолжалась и до тех пор, пока обед, и без того чуть теплый, остыл окончательно. Времени для его поглощения давалось ровно сорок пять секунд и, чтобы успеть, вечно голодные арестанты забивали рот хлебом, кашей, водянистым супом, давились, глотали, не жуя, кашляли. А строевая подготовка под неусыпным присмотром улыбающегося часового продолжалась бесконечно и без перерывов, и вечером после отбоя, бритая голова, за день прокалившаяся на солнцепеке, раскалывалась от боли. И, чтобы избежать строевой муки, арестанты старались вырваться на работы, какими бы тяжелыми они ни были.

И Люлина взбесило. Сначала он не позволил капитану обстричь себя и получил еще трое суток. Но силком его все же обстригли. Потом он не побежал на обед, а медленно спустился в столовую, не обращая внимания на окрики, и получил еще трое. А еда в тарелке перед ним осталась нетронутой, он только отломил кусочек хлеба и запил бесцветным чаем. И когда остановился на строевой на некоторое мгновение, за что его также наказали, набавили срок.

… Ключ в замочной скважине медленно повернулся. Дверь тяжело поддалась. Звуки, усиленные в пустоте камеры, резанули слух. «Реверберация», — вспомнил Люлин из школьных уроков физики явление остаточного звучания. Он попробовал пошутить с конвойным, но здесь на расстоянии шага трудно было понять смысл слов. Так начался второй день, когда его перевели в камеру этажом выше.

Камера одиночная. Цементный пол, окрашенные в бордовый цвет стены, табурет и нары, откинутые к стене, окрашенные тем же цветом. Над входом — лампа дневного освещения, напротив, под потолком, — узкий прямоугольник зарешеченного окна.

С утра и до вечера Люлин сидел на табурете, оперевшись на локти, размышлял, или расхаживал по камере, обняв себя за плечи, чтобы согреться, а ночью, сжавшись в комок от холода, лежал на нарах. Тускло синела лампа, сна не было, на тепло человеческого тела сползались клопы.

… За железной дверью гулко и монотонно звенели шаги часового в подкованных сапогах. И тоскливо было и одиноко в голой вонючей камере. «На волю бы вырваться», — думал Люлин и торопил время. В памяти он прогнал знакомые песни, стихи, сам пытался сочинять, припомнил все смешное, что случилось с ним в жизни, но время — сплошное мучительное ожидание — вытягивалось, мнилось, застывало. И с ужасом Люлин осознавал, что раздумья раздражают и угнетают его. Тогда он заставил себя не думать, уговаривал себя не вспоминать, сидел или покорно лежал, отупело уставившись в царапину или трещину на стене, иногда закрывал глаза, но стены не исчезали. Где–то наверху, справа, скреблись крысы, и прислушиваясь к шкрябанью, Люлин думал: «Как отвратительно одиночество и эти тихие украинские ночи».

Вспомнилось, как летом, после окончания первого курса, он уезжал из Сухуми, где гостил у Лескова весь отпуск. По дороге в аэропорт, когда маршрутное такси, управляемое лихим абхазцем, неслось, покачивалось плавно на поворотах по Тбилисскому шоссе, в Люлина вселилось ощущение близкой беды. Мелькали пальмы и кипарисы, над шоссе, словно после дождя, колебался воздух, и все золотилось вокруг нещадно жарким солнцем. Обжигающие лучи скользили по пышно–зеленеющим склонам гор, мансардам, бельэтажам домов, мандариновым садам, виноградникам и, провожая взглядом полюбившиеся пейзажи, Люлин чувствовал неизбывную тоску. Тогда ему было девятнадцать. И попутно он вспомнил незначительный, как ему казалось, и между тем поразительно живучий в памяти случай из детства.

Отец получил новое назначение. С утра он собрался в школу забрать документы сына. Детей из воинской части возили в школу за восемь километров на стареньком «Пазике». Вдруг в полупустой автобус, тяжело сопя, поднялся раздраженный майор, командир части (отец с ним не ладил) ли потребовал, чтобы капитан Люлин сию же минуту покинул перегруженный транспорт. Услышав властное обращение, Валентин вмиг напрягся, подобрался телом, съежился, не то с испугом, не то с сожалением глядя на отца, а он, невозмутимо спокойный, — чего стоило ему это спокойствие? — лишь с надутыми на щеках желваками, не смея ослушаться приказа, усмехнулся майору в лицо и, повернувшись к Валентину, тихо, но твердо сказал: «Пойдем–ка, сынок». — «Зачем?» — машинально переспросил Валентин и с необъяснимой тогда понятливостью, едва не плача, встал, подхватил портфель, вышел вслед за отцом.

Шагая с ним рядом по лесной просеке восемь километров, что отделяли воинскую часть от города, он чувствовал детским сердцем горечь обиды, несправедливость, бессилие и силу отца и, может быть тогда в светлом сосновом бору понял разницу между человечностью и бесчеловечностью, хотя до полного познания всех премудростей «цыганско–офицерско–цирковой» жизни ему пред пройти эти восемь километров еще не раз. Гораздо позднее он, однако понял, что командир в своей части, как в вотчине, как новоявленный царь и бог с партбилетом в кармане, мог распоряжаться судьбами подчиненных ему людей, как заблагорассудится и безжалостно давил всех неугодных. И еще он понял, что там, где господствует безраздельная власть, понятия справедливости существует, а людей, отстаивающих справедливость, на жизненном пути подстерегают не только трудности и неудачи, но и нечто большее.

…Внезапно в конце длинного коридора в полнейшей тишине раздались нетерпеливые твердые шаги, протяжно звякнул в замочной скважине ключ, и через минуту донеслись глухие удары и стон басовитого голоса. Люлин вздрогнул, соскочил с нар, бесшумно подкрался к двери, но, прильнув к смотровому глазку, ничего не увидел, кроме противоположной стены, обшарпанной, бугристой и серой — и непонятная, тянущая, разрывающая нутро боль родилась в груди, подступила к горлу. Люлин отпрянул от двери, упал, грудью навалившись на жесткие нары, и стиснул зубы, едва сдерживая слезы, уже накопившиеся в глазах. Было невыносимо жалко того человека, которого там, в неизвестной камере, терзали в эти минуты. Люлин вдруг ощутил себя совершенно беспомощным, вьючным животным. Он жаждал помочь, прекратить стон и не мог, жаждал правды и очутился здесь, на нарах, отверженным и осмеянным. И хотелось умереть, погибнуть от неразрешимой тоски.