Павел Мухортов - Повести и рассказы

Он облокотился на перила балкона, свесил голову, но все слышали его тихий вздох: «Господи, дай сил».

Тишина необитаемого дворика нарушилась звуками музыки — это в глубине садика надрывно залился магнитофон. Люлину, раздраженному какафонией, померещилось в согнутой фигуре друга неразрешимая и еще непонятная им забота. И это мучительное, неясное ожидание чего–то, и потупленный взгляд, и его вскрики и вспышки злости, и смиренные вздохи — все заводило Люлина в тупик. Отчего? Почему? Зачем эти его мучения? Минута длилась долго, казалась неимоверно тягостной. Лесков повернулся, и Люлину удалось поймать его глаза — то, что в них обнаружилось, незабываемо врезалось Валентину в память. В них скользнуло отчаяние. А еще два года назад Лесков никогда б не позволил себе расслабиться. Вспомнилось, как поздним туманным вечером возвращались из увольнения. Шли под дождем, веселые, возбужденные, и Лесков, слегка пьяный, не унимаясь, бубнил: «А веришь, старик. Ничего не страшусь я. Мне бы героем американского вестерна, — и он потряс кулаками, — сокрушу. И морально не задавить меня. Не–ет. Но странно бывает, больно когда видишь, как один благородно, а другой все подленько норовит. Тут сила нужна».

— Грустно с вами, ребята, — вмешалась Анжела. — Пустота и никакой фантазии.

— Есть, Анжела, и пустота, и фантазия, — откликнулся Валентин, оживляясь. — Я их шкурой прочувствовал. Выехали мы как–то на полевой. Декабрь на дворе. После марш–броска пропотели, злые входим в казарму. Ноги гудят. Елки–моталки! Стекла выбиты, ветер гуляет. Иней мерцает, хрустит сочно под сапогами. В углу одна лампочка. Койки в три ряда в два яруса. Забрался я наверх и, как был в шинели, в амуниции, так и завалился. Одним словом голову обмотал, вторым укрылся. Сплю. Первый год и снов не видел. Проснулся до подъема, рука затекла. Одеяло стянул с лица, а оно влажное. Сел, озираюсь, трясусь от холода. Побежали на зарядку. Мороз, тела не чувствую. Дорога пустынна, уползает далеко вперед. Возле горизонта Венера сияет, пляшет будто улыбается. Пока бежали, согрелись. На ручье лед проломили, умылись. Кто, поленившись, просто руки сполоснул. За завтраком пайку проглотил — и шлеп–шлеп на занятия по снегу. И дней десять так. Пейзаж серый, серые стены деревянной казармы, обшарпанные, лес вдали в дымке проступает, небо низкое, тоже по–зимнему сероватые. На тактике мы обычно стояли. За полчаса до костей промерзнешь. Ног не чувствуешь. Топчешься, бьешь сапогом о сапог, и мысль сверлит: «В печь бы их сунуть». Зато когда на зимние квартиры, в город въезжаешь — человеком себя признаешь. Жизнь любишь, и вроде теплее в городе. Фантазия? Нет, ограниченность, урвал кусочек счастья, пляши, радуйся.

— Врешь ты все — твердо сказал лесков, и Люлину показалось, упрямо. — Накрутил с романтикой. Трудно было, весело было, а твоей фантазии — ни гу–гу! И еще чего–то, увлеченности что ли? Прости, но я перестал понимать тебя.

— Ты хочешь сказать, что…

— Понимай как хочешь

— Ребята, не надо ссориться, прошу вас.

— Это мы, Анжела, по–дружески, — Люлин принужденно улыбнулся и взял чашку с кофе. «Он, кажется, понял, что обидел меня. Похожее что–то уже было. Когда? На первом курсе? — думал Люлин, прищурившись и, отпивая черную гущу, он сделал последнее усилие, чтобы оттолкнуть, скинуть пробивающуюся в сознание волну воспоминаний, вернуться сюда, на балкон, где отдаленно прозвучали слова Лескова, обращенные к Анжеле, но события минувшего и связанные с ним ощущения, мысли — все то мгновенно ударило, пихнуло Люлина и, вздрогнув, он отшатнулся, как давно когда–то отшатнулся от Лескова, кода тот зло бросил в лицо эту фразу — и мелькнули лампы дежурного освещения, тускло синеющие в спящем казарменном помещении, и сквозь мутную пелену в глазах Люлин увидел ряда тесно стоящих коек и поблескивающие зрачки Лескова.

Тогда был март, стылый, совсем не весенний, клубящаяся метельная карусель надрывалась, ныла за окнами в предрассветной темени, в стекла тыкался белый песок, а в помещении ощутимо пахло мастикой, доносилось сладкое посапывание, и поскрипывала, шипела на центральном проходе «машка» — «агрегат для натирания полов», как шутили курсанты. Это трудился дневальный. Друзья сидели на корточках возле горячей батареи, прислонясь спинами. И когда Лесков сказал запальчиво другу, что не понимает его, это оказалось для Люлина неожиданностью.

«Из–за чего же возник разлад? Что ему способствовало? То, может, что тогда между нами происходило? Вернее, между мной, капитаном Беликовым и командиром отделения младшим сержантом Гусаровым. Началось все… С чего началось? Я дружил с Лесковым, а он находился в неплохих отношениях с Гусаровым, с которым я не ладил, что, естественно, не нравилось Лескову, а мне не нравились эти его неплохие отношения. С Гусаровым — история отдельная. У меня был независимый характер, а Гусаров — властолюбец. Я не хотел смириться и не позволял ему того, что он вытворял в отделении. Возникло ожесточение, завязалась кутерьма. Но то было потом, после тех событий».

Поглощенный раздумьями Люлин был угрюм. Он устал и не был расположен ни к поездке, ни к засиживанию в гостях. И Лесков, и Анжела просили его задержаться, но Валентин извинился и, простившись, отправился в гостиницу, куда перевез предусмотрительно еще за неделю небогатое имущество. Он шел, предвкушая взбадривающий душ и постель, а фраза Лескова, застрявшая в памяти, наводила тоску.

Солнечный диск плавился, капал на потускневшую листву каштанов, мнилось, неживых в пустынном городе. Город напоминал Люлину в эти часы Калининград и тот унылый проклятый год, канувший, затерявшийся в прошлом. Хотелось нестерпимо пить, Люлин свернул к автобусной остановке. Возле автомата с газированной водой он долго стоял и тянул из нагретого солнцем стакана. Противная теплая вода пузырилась. Разве похожа она на ту блаженную воду, которую всего раз как–то испробовал?

…Люди провожали взглядами бегущего по предвечерним улицам человека, то усмехались одобрительно, то укоряли. Безумный? Были на нем спортивные белые трусики с красной полосой, футболка и полукеды армейского образца, и букет красных роз, прижатый к груди. Одержимый счастьем он летел к ней, задыхался, но темпа не сбавлял, лицо его, потное, красное, озарялось радостной улыбкой. Он измучился, возле ее дома перешел на шаг. Отыскав в притемненном подъезде ее дверь, прежде чем позвонить, он ненадолго присел на корточки, сдерживая, умеряя растревоженное дыхание и возбуждение. Растрепанные волосы топорщились, и с каким–то радостным отчаянием он сообразил, каким должно быть смешным и нелепым предстанет сейчас передней в этом сумасшедшем наряде. Но вопреки всему девушка не смутилась, напротив, благодарно улыбнулась и приняла цветы, деловито распорядившись: «И прямиком в ванную, умойся».