Павел Мухортов - Повести и рассказы

Короткая ночь близилась к завершению. За решетчатым окном светлело. Сюда никогда не падал солнечный луч: окна камеры выходили на север, а напротив неприступно желтели стены старого дома без единого окна.

Почти сутки в камеру не доносилось ни звука. Только когда на плацу во дворике шел развод караула, долетал гулкий топот сапог, да еще топот во время строевой подготовки. Оставшееся время камеру окутывало полнейшее безмолвие. Оно давило на уши, сжимало грудь и, казалось, саму камеру. По вечерам трудно становилось дышать. И если часовой вдруг тихо начинал напевать среди ночи, голос его звучал самой заветной, задушевной музыкой. И подлинное, восторженное счастье было, когда часовой давал закурить, так что было невозможно оторваться от сигареты, беспрестанно затягиваясь, давясь белым тугим дымом, до дурноты задерживая его в легких. Тогда до утра не ощущалось гнилого запаха камеры. И можно было уснуть.

Звякнули на связке ключи, скрежетнул засов. В дверном проеме, качаясь на каблуках, стоял с автоматом за плечом конвойный, с помятым лицом, с отлежанными красными полосами на щеке.

— Ты что ль, Люлин? Выходи. Отсидел свое.

Медленно, как в полусне, Люлин повернул голову, едва осознавая, улавливая смысл неожиданных слов. И когда вышел во дворик гауптвахты, тесный, залитый светом, он показался Люлину необъятным. Зарябило в глазах от белого солнца, и от чистого потока холодящего и одновременно согревающего воздуха свело грудь, трудно стало дышать. Вмиг потемнело в глазах, голова закружилась, и Люлин едва устоял, удержался во всеобщей круговерти. Но зрение постепенно возвратилось, и радостно стало на душе, так радостно, что захотелось смеяться и прыгать, и плакать, но, увидев дружелюбное лицо начальника гауптвахты с ехидносветящимися глазами, сдержал улыбку, остался серьезным и внешне безразличным к своему освобождению. Лишь жар охватил тело и побежали мурашки. Глаза заслезились. Люлин сильно, до боли в легких вздохнул, застегнул отобранный при аресте ремень, заправился, надел пилотку, вслед за капитаном пошел к выходу. Там их поджидал командир взвода. Но вышли из комендатуры, и Люлин не удержался, лицо его расплылось в улыбке.

В училище шли пешком. Был ясный, майский вечер, в воздухе повсюду началась зеленовато–розовая дымка. И в городе Люлину показалось все необычайно прекрасным и радостным: и вековые булыжные мостовые, и броские вывески, и витрины магазинов, кафе, бары, галдящие, оживленные, переполненные, и лабиринты улочек, пестрые одеждами горожан, и тени цветущих каштанов. Ласточки с возбужденным жизнерадостным писком проносились меж домов, неуловимо скрывались под крышами. Это опьяняло, бодрило, и хотелось до глубокой ночи бродить в переулках, слушать певучее разноголосье прохожих, влюбляться в красивых встречных девушек и дарить цветы. И Люлин шел, смущенно улыбаясь, забыв о накатывающих волнах страха, испытанного в камере, словно сжимающейся в ночи.

Часа четыре сидели за вынесенным на балкон столиком. До самой крыши сетью раскинулся дикий виноград, создавая спасительную полутень. Лицо Анжелы в светотеневых пятнах с лучащейся в глазах доверительной незащищенностью, то восторженное, то грустное, было полудетским и милым для Люлина. Говорили о будущей жизни. Анжела размышляла вслух. Что это за жизнь? Подлость кругом, расчет. Надоело жить во лжи. Тянет в степной аромат цветов, где по весне дышится легко и приятно, и какое блаженство ступать туманным утром по росистой, слипшейся, холодной траве. В мягком покоряющем голосе девушки сердце Люлина ловило что–то роднящее их. Он представил ночной поезд, себя, лежащего на верхней полке, как трясется который уж день в ожидании чего–то. И вот — в заоконной недолгой свежести гаснут звезды, и взору открывается бескрайняя степь — раздолье для вольного.

Лесков успел переодеться в немнушийся костюм («Верно у нее хранил») и полулежал в кресле, деловито забросив ногу на ногу. На лице сквозь бледность проступал легкий румянец. Лесков курил и с усмешкой, и с горечью в голосе рассуждал:

— Я ей талдычу в письме: складывай манатки, бери дочку и приматывайте. Упрошу я начальника. На колени встану. Никуда он не денется, выдаст пропуск. Как миленький. Не изверг же. Заживем. Что, другие лучше нас? А она: «Ты спятил? Я из Сухуми никуда. Зачем?» Ей, видите ли, и там неплохо. А потом: «Ах ты, наивный мальчик. Барашек кудрявый. Не расстраивайся, не надейся, ты — не моя последняя надежда. Тут дяди стихами обо мне, стихами, цветы — машинами. А в отпуске мы сцепились. Такой скандал, врагу не пожелаю. И не выдержал я: «Надо было с первым встречным». — «Вот ты как? — закричала. — Ненавижу тебя!» Выпил я тогда здорово, слабость меня одолела, в глазах мурашки. Да и забыл я сказать что было. Встретил я приятеля Тори — Тариэла, из армии вернулся. «Тори, гамар, мол, как дела?» — «Слюшай, — говорит, — такой я женщин встретил…» Рассказал про жену мою. И врезал я Тори по калгану, да зря, он не виноват. Сошел я вниз, в гараж, «Волжану» выкатил, магнитофон на полную катушку, на кассете, помню, Новиков был, и рванул я прямиком по Эшерскому. Это, старик, где мост через Гумисту. И опять я вру. Не один я был. Лешка со мной. Лешка Чубирин. Погостить приехал. И такая значит петрушка. А он ведь тоже добро выпил. И мы неслись. На спидометре — под семьдесят. Дачки, домики, ветерок в ушах и… банально, но не вписались в поворот. Вспомню и тошно. Хоть бы на мосту, насмерть чтоб. А то столбик бетонный к черту, да заборчик. Пока переворачивались, Лешка тапок потерял. А у меня лишка на руке. Ну, это потом. Лежим мы, машина на боку, я на Лешке. Смех и грех, если б трезвые были и что случись — каюк. А в училище меня строго наказали за развал семьи. А ты, Анжела, спрашиваешь, как дела. Как в сказке, — Лесков нервно провел ладонью по краснеющему лицу. — Ты, старик, тоже хорош. Видел и молчал. А я пропадал. Ты — трус, старик!

Люлин долго с удивлением поглядел на друга и ничего не сказал.

— Не надо, Сережа, — упрекнула Анжела Лескова и виновато улыбнулась. — Валентин тут ни при чем.

— Он не виноват? — Лесков будто только сейчас уловил смысл сказанного и опять озлобленно выкрикнул: — Что не надо? Ты тоже туда? Молодец. Знала, что со зла я, как раз после отказа твоего и тебя любя. А что бы было? Ничего! Слышишь? — Он качнулся вперед, схватился руками за голову. — Ничего, ничего. — Последнее слово он бормотал дрожащим полушепотом.

Люлин вскипел, но сник, смотрел на друга с досадой. Слабости в нем Валентин прежде не подмечал.

— Мальчики! Мальчики, — протестовала Анжела, встревоженная, косила глазами на Лескова. — Что вы, Сережа? Ну–ка, уймитесь. Не то в лоб дам. Праздник сегодня. Выпуск.

— Да, ты права, — сказал Лесков тихо, в раздумье будто, отнял от лица руки. Люлин поразился его бледности. Лесков в растерянности смотрел на девушку. — Похмелье, похмелье, Анжела, — и он неожиданно горько улыбнулся. — Вздор! Чепуха. Причем тут праздник? Устал я. Время усердно, вот и дрянь наваливается. Волю бы мне, волю, — молвил Лесков бесстрастно неизвестно кому. И вдруг заорал, как придурок, вскочил — будто его подбросило: — Дай волю, гад!