Павел Мухортов - Повести и рассказы

Надолго запомнился шум воды, бьющей из крана, и ледяные пригоршни в ладонях, приятные, обжигающие, которыми плескал в алеющее лицо. Но то было уже потом, некоторые время спустя.

Он вставил стакан в гнездо и тут заметил голубя. Жалкий пернатый вертел головкой, не улетал. «Бедняга. От жары ошалел? — Люлин нагнулся, протягивая руку, голубь, сжавшийся в комок, не дернулся. — Или крыло сломано?» Валентин взял его бережно и отнес в близлежащий скверик. «Оклемаешься, друг. В лапы кошаки не попади».

…Да, тогда был июль и невыносимая духота. Закипавшая по утру жизнь, в полдень замирала, чтобы к вечеру вновь ожить. «Кених… Кених… Ворота Восточной Пруссии. Неприступная крепость. Знаменитый пятый форт. Могила Канта. Секреты янтарной комнаты. Но для меня ты иной». Помнил он этот город, с его множеством военных, патрулей и прогуливающихся озорных морячек. Как неблагодарно, неласково встречал он и как неблагодарно провожал. В часть приехали на такси, отчаявшись ждать автобус, хотя напротив вокзала на девятиэтажке краснел аршинными буквами плакат: «Калининград приветствует вас!» ничего себе приветствует! Город разделяла на две половины прямая улица. Пока ехали, ради любопытства Люлин насчитал с десяток ресторанов и прочих питейных заведений. Почему возле них не толпятся? Улицы поразительно пусты, словно после чумы. Но едва опустился вечер, и улицы, облитые феерическим светло–синим светом фонарей, тут же шумно заполнились пьяными моряками и «морячками». А курсанты, устроившись, тоже отправились прогуляться.

Пошатываясь, «морские души» разгуливали группами, парами, а горластые — и в одиночку, пели, танцевали, смеялись. Никогда прежде не видел Люлин такого веселья. То были мужчины, вернувшиеся из плаваний моряки, крепкие, жилистые, прожаренные солнцем и дубленные ветром, и наколками на руках, в окружении подвыпивших «морячек» — огрубевших женщин, несколько странных, с охрипшими голосами, мужицкими манерами и размалеванными помадой губами. Приветливы, дружелюбны, щедры на улыбки и не только на улыбки, но и на объятия были они к курсантам и до того щедры, что приятели порой едва вырывались (а тут не зевай, успевай поворачиваться!) из цепких женских рук, тянувших к себе. Попадавшиеся следом компании курсанты старались обходить стороной и, обходя, натыкались на новые веселые группки. Казалось, все разом взбесились в этом городе, корчились в агонии, в тупом ожидании конца веселья.

Исчез в тот же вечер и внезапный начальный стыд, когда женщины с потасканными, сморщенными лицами, как бока у запеченных в духовке яблок, преградили путь и намекнули курсантам шутливо, что военные — мужчины, пусть даже и курсанты. Антинский, усмехнувшись криво, сказал им что–то дерзкое, они сразу уступили дорогу, но не растерялись, крикнули вдогонку: «Хам! Сопляк!»

Но вот еще одна компания выплыла из подворотни. Медленно, слеповато шел хмельной широкоплечий офицер, гордо приподняв лицо, рассеянно смотрел вдаль. Он был в брюках и в тапочках с пумпончиками, белело голое накачанное тело. Обнимая двух хохочущих звонко девиц, офицер смешно качал ушастой головой. На нее девицы пытались водрузить фуражку — и безуспешно. Первая завладела рубашкой офицера, вышагивала в юбке и в рубашке, вторая, немного нагая, прикрывала прелести лейтенантским кителем. Они тяжело шли, раскачивались, мило так просто ругались, а когда поравнялись с курсантами, лейтенант встрепенулся и озорно вдруг подмигнул. И промямлил, блаженно улыбаясь: «Айда с н-нами, мужжи–ки!» — цокнул языком. Люлина охватил жар, в форме он почувствовал себя неуютно. Он отпрянул с тротуара в непроглядную тьму под балконы, потянув Антинского.

В те дни не раз возникало ощущение затянувшегося празднества, когда в хмельном безумии измученные хозяева собираются спать, а разгулявшиеся гости и не думают расходиться. Это ощущение, возможно, и осталось от стажировки, если бы не одна встреча. Потом Валентину иногда будет казаться, что того ощущения и не было, а была безотчетная радость душного лета, любви, молодости.

…В зашторенном фойе гостиницы прохладно, по углам в кадках зеленеют фикусы, блестит лакированный пол. Люлин, приветливый, улыбаясь широко, постучав в окошко администратора. И вскоре уже вбегал по винтовой лестнице на второй этаж. Он вошел в номер, стянул сапоги и тут почувствовал такое нахлынувшее счастье, такую молодецкую удаль, что захлопал по коленкам, дурачась, пошел вприсядку. «Вот и ладненько». Он еще куда–то стремился, еще не мог успокоиться и, поторапливая время, раздеваясь, ходил по комнате, бросая одежду куда попало. Он остался в плавках, упал на пол на кулаки, раз двадцать отжался и снял плавки, пошлепал в ванную.

Но душ не освежил, не придал бодрости. Сидя на столе, Люлин пил в одиночестве полусухое вино, пока не захмелел. Головная боль отпустила. Он завалился на мягкий диван и лежал, ни о чем не думая.

— Нет, черт возьми! Неужели все? — Он вскинулся на диване, кряхтя, лениво, но от души потянулся, усмехнувшись, клоунски изображая смертные муки, и сам с собой заговорил:

— Чуточку я повзрослел. Малость стал кумекать в жизни. И занялся философией. И это все? А ведь ждал, как манны небесной, как все ждали. Надеялся, случится что–то такое таинственное и хорошее. Чудик! Чего ты ждал? И вот все. Все ли? — и внезапно задохнувшись будто от резкого удара в грудь, от шоковой боли, Люлин подумал в тот же самый миг, что сегодняшний напряженный день проходит словно в мучительном затяжном полусне, в жгучем тягучем ожидании чего–то. — А все ли? — Взволнованный, он встал, заходил по комнате, цапнул со стола сигареты, закурил. И вдруг вспомнил: именно в этот день, в такой же душный летний день год назад встретил ее. Валентин прошел к приоткрытому окну, откинул голубую занавеску, уселся, жмурясь от янтарного солнца, на подоконник. Что–то хотелось сказать вслух, самому себе, но голос смяло нажимами спазм. В глазах защипало. Люлин прислонился затылком к оконной раме, смотрел невидяще на островерхие крыши. Скоро небосклон зарозовеет нежной дымкой и закончится это мучительный день.

«Как закончился тот день, самый долгий день в жизни?»

Тогда также розовел небосклон, и стоял, цепенел теплый воздух, в котором разливался густой одурманивающий запах цветущего жасмина. Тогда была суббота, и друзья, отбыв в полку положенное время, отправились в город. Они бесцельно шатались по улицам, пока наконец не забрели сюда, в уютный бар–погребок, прохладный и малолюдный, который пришелся по вкусу. Играл приглушенно магнитофон, узкие высокие бокалы с коктейлем незаметно пустели, нагоняли хмель. Рядом за круглым столиком, распространяя аромат духов, схожий с запахом гиацинтов, отдыхали, смеялись приятно одетые девушки, ели мороженое, искоса мимолетно поглядывали на ребят. В блестящих их глазах Люлин примечал лукавые огоньки и невольно улыбался — и ничего не нужно было ему, кроме этого славного вечера, сумрачного бара, этих девичьих мимолетных взглядов, огоньков и необыкновенного ощущения счастья…