Павел Мухортов - Повести и рассказы

«Ловко, мужички, ловко. Навострились. Хорошо идейно подкованы. Вон какой фундамент подогнали. Мастера», — смеривая «мужичков» взглядом, думал Люлин, потом усмехнулся и отвернулся демонстративно. В ту минуту он очень был похож на отца.

…Лесков родился на Дальнем Востоке, в семье военнослужащего, как, впрочем, и Люлин. Он был бойким парнем с детства и рос, предоставленный сам себе, не испытывая влияния отца, вечно поглощенного службой. В классе седьмом Сергей превратился в отменного хулигана, связался с уличной компанией и вел разгульную жизнь. Однажды, когда они грабили и пинали валявшегося в пыли пьяного мужика — тот после получки возвращался домой — Сергею все вдруг опротивело. Ему и раньше не нравились такие «подвиги», сейчас же он представил на месте мужика своего отца и сказал друзьям: «Все! Надоело!» Дружки напомнили о «святых законах». Но Лесков плевать хотел на них и на их «святые законы». Двоих гонцов с ультиматумом он хорошенько отдубасил. Так от него отвязались.

После окончания школы отец спросил, куда он желает поступать. Сын пожал плечами. Тогда отец сказал: «Поедешь в училище! Выбирай». Сергей ткнул пальцем в карту. «Э-ге, сынок. Губа у тебя не дура, — отец одобрительно похлопал по плечу. — Считай, ты уже там. Дядя Слава поддержит». — «Попробуй пальцем шевельнуть! Я не поеду!» — «Что? Повтори». — «Изволь. По звонку я не поеду». — «Ты как с отцом разговариваешь?» Лесков старший отвесил сыну звонкую пощечину и как–то легко вздохнул, усмехнулся печально: «Извини».

Без скандала и шума Лесков прославился в училище, как скрытный и не без божьей искры вольнодумец. Умные мысли, которые изредка он обрушивал на окружающих, поражали последних чрезвычайно. Он и выглядел подобно мыслителям, не на двадцать два, а на двадцать восемь. О нем знали ровно столько, сколько прослышали с чужого голоса. Будто отец у него военный и фигура заметная. Но тогда почему Сергей рос без него? Будто он кандидат в мастера спорта. Но тогда какая нужда толкнула его бросить заниматься фехтованием? Прошел слух, что он завел в городе широкие связи среди студентов, легко знакомился с девушками и почитаем. Но оказалось, с женщинами он не развлекался.

Учился в роте некий Гусаров, бравый сержант. Чернявый большеголовый крепыш, он был нервным, горячим даже, и этим, и смуглой кожей смахивал на южанина. Гусаров закончил суворовское училище, и его прозвали кадетом. Кадетов в училище не уважали. Наловчившись разным армейским штучкам, кадеты–пройдохи отлынивали от работ и нарядов. Но Гусарова уважали. Кадет Гусаров однако жаловался на потерянное детство и недостаток витаминов в организме. Это, впрочем, нисколько не мешало ему затевать шашни в каждом увольнении и на любой дискотеке. Юбки мимо не пропустит — потешались над кадетом курсанты. У него было вдоволь и блондинок, и брюнеток, разведенных, замужних, девственниц, от шестнадцати до тридцати, просто любимых, просто подруг, просто знакомых. После каждой любовной удачи, Гусаров, бахвалясь, рассказывал в деталях. Однажды под мухой он проболтался в курилке, что «общался» с интеллигентной женщиной на сцене клуба, где стоял старинный концертный рояль, белый и скользкий.

Лескову было не до рояля. На третьем курсе он женился. Курсанты между собой сказывали, что он попался на крючок гулящей девке, но папа ее якобы большая шишка и солидные деньги делает. Лескову завидовали. Про деньги и чужого ребенка Лесков молчал, а про личную «Волгу» случайно обмолвился. Про семейную жизнь, он говорил, посмеиваясь. А вскоре и посмеиваться перестал, замолчал, вечерами в свободный час бродил в одиночестве в смиренной задумчивости по училищу, как будто утратив способность воспринимать прелесть живого мира.

… Головные боли не прекратились. Разминая сигарету, Люлин вновь вспомнил идиотский смешок Соловьева. «Что ж ты, Серега? Турнули тебя? Погорел с разводом? И куда тебя пнут теперь? Куда? Он снял фуражку. На лбу с поперечным порезом налипли сосульками непослушные прямые волосы. Капельками выступал пот на носу. Серые глаза были грустны и задумчивы.

Нетерпеливо он взглянул на часы, подул на горло, расстегнул китель. И тут из–за спины вынырнул Лесков. Он подошел неслышно, молчаливый, с багровым, напряженным лицом — стриженные волосы приоткрывали загорелый лоб — и тихо сказал: «Закавказский». Люлин побледнел, повел блуждающим взглядом. Сердце сжалось. «Почему тебя так…»

В Закавказском военном округе Люлин стажировался целый месяц. Днем температура подскакивала до пятидесяти, листья сворачивались в трубочку, солнце выжигало скудную зелень. За неделю простыни колом стояли от пота. Их, курсантов–стажеров, сразу же предупредили воду не пить и выдали в санчасти таблетки из неприкосновенных запасов в расчете одну на поллитра. Вода противно отдавала хлоркой. Но все же Люлин выпил без таблеток и трое суток бегал сторожить укромное место возле забора.

Попал он в кадрированный полк, расквартированный в местечке, которое Александр Македонский окрестил Долиной Смерти и проклял. Офицеры, прослужившие не один депо в полку, кто во что горазд, рассказывали легенду, согласно которой, совершая в Азию завоевательный поход, Македонский завел сюда свои фаланги. Коренное население, не желая подчиняться иноземцам, яростно сопротивлялось. Мелкие группы конницы коршунами налетали на фаланги македонян и, сделав черное дело, стремглав уносились прочь. Фаланги не успевали разворачиваться, таяли в боях на глазах. Воины гибли как мухи. То ли от невыносимой жары, то ли от смертельных окислов (знатные воины пользовались серебряными кубками, а не особенно приближенные пили себе на погибель из медных) — легенда хранит молчание. Во всяком случае, кости македонян обильно устилают Долину.

На языке военных это благодатное местечко звучало не иначе как дыра. Таких дыр, где в стужу, в грязь, в пекло круглые сутки несут ратную службу советские войска, брат офицер, что из плебейского роду, по Союзу наберется немало.

Горно–пустынный ландшафт Долины напоминал поверхность Луны; вечерами, когда в Долину ложились поседение лучи, в багрово–фиолетовых отсветах скалы казались угрюмы, задумчивы. И в окружающем Люлину мнилось что–то неживое, космическое. Пока еще знойный ветер теребил сухой ковыль, огненный пятак солнца быстро проваливался в ущелье. И с наступлением душной все свежеющей ночи, глухой, без проблеска звезды и толщах темноты, из темноты щитовых казарм выползали изможденные солдаты, длинным гуськом тянулись к единственному в части фонтанчику воды. Руки сжимали фляги.

И поражали, шокировали Люлина бешенные цены диких восточных базаров, куда он шел за продуктами, ибо в магазинах ничего не было, и манеры торговцев, швырявших на прилавок пахнущее дурно мясо, и беспробудное пьянство отчаявшихся офицеров, и смазливый капитан–алкаш, разжалованный в лейтенанты, кинувшийся в чайхане целовать его курсантские погоны. С ним они потом пили в захудалом кабаке, и капитан, светлая голова, прямой, как трамвай, и честный, размазывая по небритым щекам слезы, рассказывал Люлину, как тащит двенадцатый год службу, из Долины не выезжая, и вот утратил надежды на перевод, спился. Жена от него ушла, забрала детей, званий его лишили. Теперь он снова в запое и, чтобы утром поспеть на развод, спит в ротной каптерке в ящике из–под мыла.