Владимир Домашевич - Финская баня

Он упал и пополз к дороге, оттуда было проще скрыться в лесу. Между тем, поляна–озеро начала покрываться водой, снег впитывал ее, как губка, тонкий лед, теперь побитый пулями, готов был проломиться под тяжестью стольких людей. Они давили на лед, лед давил на воду, и она рвалась на поверхность. Подальше от воды, подальше, не то намокнешь, тогда конец. Здесь мороз не то что у нас… Подальше от воды, подальше от беды… Кто–то выстрелил ему вдогонку, пуля просвистела у самого уха… Может, это была не его пуля, ведь если бы его, то он ее не услышал бы, это знал с чужих слов, из чужого опыта…

Колотай ползет, а сзади, слева на поляне–озере бушует гроза: строчат, будто швейные машинки, пулеметы, бьют с короткими перерывами винтовки, захлебываются, частят автоматы, тут и там слышатся взрывы гранат. Нет, такого пекла ему еще не приходилось слышать и видеть. Скорее в кусты, скорее! Автомат мешает ползти, хочется отбросить его как ненужную вещь, но что–то как бы останавливает: ты отвечаешь за него головой. Головой, не чем–нибудь! Так пусть уж будут вместе — голова и автомат. Хотя в такой ситуации не думается о том, что будет, человек живет мгновением, им управляет скорее не разум, а инстинкт самосохранения, он диктует, он ведет…

Так оно и случилось: очутился в кустах за дорогой, уже выбирал момент, чтобы встать, как вдруг заметил возле своей головы две пары пексов–валенок и обомлел — финны! И тут же получил чем–то тяжелым по голове — и все исчезло. Кажется, очнулся сразу, потому что финны стояли над ним так же близко, как и до этого, направив на него карабины.

— Вставать! — сказал резко тот, который был ближе к Колотаю, рослый и крепкий.

Колотай пошевелился, будто проверяя, способен ли он стоять на ногах, встал на колени, повертел головой — вернулась ли она на место после короткого беспамятства и, опираясь руками на утоптанный снег, тяжело поднялся на ноги. Автомат его остался лежать на снегу.

— Руки, руки! — сказал второй финн, щуплее первого, в таком же белом, уже изрядно поношенном — с темными пятнами — маскхалате–комбинезоне с капюшоном и ткнул ему стволом карабина в грудь. — Тэрвэ! — добавил по–фински, и оба захохотали. Смех был короткий, чувствовалось, что они еще не остыли после боя.

Колотай нехотя поднял руки, а что такое «тэрвэ», он не знал, но ему показалось, что это означает «конец». Тем временем щуплый подобрал автомат со снега, проверил, заряжен ли, повесил на шею. Финны о чем–то заговорили между собой, чужой незнакомый язык показался ему несуразным, смешным, и если бы он не стоял здесь с поднятыми руками, то, возможно, захохотал бы. Но сейчас было не до смеха: такого конца он не ожидал. Его охватила слабость, словно из него выпустили кровь. О каком–то сопротивлении он даже не думал. Получилось что–то похожее на детскую игру: чего разлегся, вставай, пошли! Все просто как дважды два.

Между тем стрельба на поляне постепенно слабела. Стреляли короткими очередями из автоматов, бухали винтовочные выстрелы, пулеметы почему–то молчали — они сделали свое дело. «Добивают, гады, — подумал Колотай. — Добивают… Пусть бы уже добили и меня, хоть позора не было бы. А теперь что: плен?»

Белая заснеженная дорога для Василя Колотая закончилась тогда, когда их, человек тридцать, случайно уцелевших после бойни у Кривого Озера, пригнали в небольшой городок за несколько десятков километров от фронта и разместили в подвале двухэтажного дома, принадлежащего муниципалитету, и отдали в распоряжение местной жандармерии. Такого унизительного, позорного конца похода никто не ожидал. Настроение было угнетенное, даже мрачное. Хотя уже то, что их загнали в глубокий тыл, вселяло надежду остаться в живых, уцелеть. На войне, как ни крути, это что–то да значит. После такой страшной, внезапной гибели своих товарищей они могли чувствовать себя чуть ли не счастливчиками: пули их не задели. Они поменяли свой статус — и из бойцов действующей армии превратились в бесправных пленных в чужой стране, которая теперь может сделать с ними все, что пожелает. Им не сказали, что их ждет дальше, только пожилой, уже седой жандармский вахмистр, старательно подбирая русские слова, сообщил им, что их судьба должна скоро решиться, советовал потерпеть и сильно не переживать.

Да уж, переживать нечего было. Они ничего не знали о том, что сейчас происходит на фронте, кто кого «гнет» и кто кого «давит», но после разгрома их бригады у многих совсем пропал аппетит, потому что вера в скорую победу над финнами как–то сама по себе стала развеиваться. Финны защищаются упорно, к тому же у них хорошие отношения с французами и англичанами, и если те начнут помогать, нашим будет еще тяжелее, чем сейчас. А аппетит пропал еще и потому, что здесь их кормили, как обычно кормят пленных: чем попало и два раза в день. Еще хорошо, что два, могли бы и один раз: они советские пленные, вчерашние враги, которые пришли на их землю с оружием в руках и хотят эту землю присвоить себе. Если не всю, то большой кусок Карельского перешейка, чтобы ликвидировать угрозу колыбели большевистской революции — Ленинграду.

У Василя Колотая болела голова от удара прикладом, шишка вскочила большая, с куриное яйцо, почти на самом темечке, ближе к правому уху. К счастью, кожа выдержала, не разорвалась, видимо, спасла толстая, на вате, шапка–ушанка. На эти ушанки уже стали менять прежние холодные буденовки с нашитой красной звездой. Если бы не эти шапки–ушанки, они тут просто поотмораживали бы себе не только уши, но и головы.

Они просидели, пролежали на овсяной соломе в холодном подвале несколько долгих суток — таких долгих, что, казалось, конца им не будет. Хорошо, что вверху горела тусклая лампочка, можно было хоть рассмотреть лица людей. Много говорили, спорили, доходило чуть ли не до мордобоя. Одни ругали финнов, другие за них заступались и ругали Советы, особенно командарма II ранга Мерецкова, называли его бездарным учеником такого же учителя. Говорили, что войну не стоило начинать, она не нужна была нам. А кто же начал? Финны! — кричали одни. Советы! — кричали другие. Кому было верить? Правду никому не говорят, правду скрывают, потому что она глаза колет, может испортить репутацию верхам, может настроить массы не на тот лад, который нужно… Но главный, больной вопрос был — почему это маленькие финны бьют больших советских? Это случайность или закономерность? Зима, лес, снега, болота — союзники финнов. Почему только финнов? Потому что они обороняются, а мы наступаем! Наступаем… на грабли, а те нам по лбу: не лезь в чужой огород, лучше за своим ухаживай… У нас все есть, и троекратное или даже большее преимущество в силе, в технике, а результат — мизерный. Почему? Кто виноват? Финские укрепления? Так не нужно на них в лоб идти, нужно обойти. А они напролом прут, что им, нас жалко? Головы у нас толковой нет, разумной головы нет — от этого все наши беды. Другие подкрепляли услышанное: возьмите историю — только массой брали! Мясом пушечным… Как вот они здесь, в этом подвале… Почему они тут оказались? А все же лучше, чем лежать и коченеть на мокром льду, — говорили третьи, за что их живьем готовы были проглотить ура–патриоты, которых, однако, было совсем и совсем мало.