Пётр Самотарж - Одиночество зверя

— Естественно — чего же вы ждали от стукача со стажем?

— Кто стукач?

— Шантарский, конечно.

— Он ведь один из основателей «Хроники», и вообще — один из столпов диссидентского движения, — демонстрировал искреннее удивление Лёшка.

— Алексей, у Петра Сергеевича больше права иметь собственное суждение в подобных вопросах, чем у всех вместе взятых авторов книжек о диссидентах, которые ты прочитал.

— Так думаю не только я и не просто несколько авторов, это очень широко распространённое мнение!

— Да, молодой человек… простите — Алексей? Да, Алексей, к сожалению, это мнение очень широко распространено, но популярность ещё не означает справедливости. Большинство очень часто ошибается. Я бы даже сказал, оно чаще заблуждается, чем меньшинство. В том числе в вопросе о роли Шантарского в учреждении «Хроники». Эта легенда родилась после того, как реальные основатели сели или уехали, а Шантарский стал рассказывать новеньким сказки о своих подвигах. Сами понимаете, законы конспирации с авторскими правами плохо совмещаются. Не так много людей были осведомлены о реальном положении дел, и если один мерзавец назвался отцом русской демократии, им оставалось только с ним спорить и при этом выглядеть со стороны святотатцами.

— И вы совершенно точно уверены в их правоте?

— Уверен. Я и сам один из них. Могу назвать день и час, когда Стремоухов предложил регулярно публиковать информацию о нарушении советскими властями своих обязательств по соблюдению заключительного акта Хельсинкского совещания. Хотите?

— Хочу, — сохранял настойчивость Лёшка, хотя Наташа уже осторожно дёргала его за рукав.

— 30 октября 1975 года, в шесть пятнадцать вечера. Нас было несколько человек, у него на квартире, и Шантарский, кстати, вообще отсутствовал. Не стану утверждать, что уже тогда его подозревал, но не нравился он мне с самого начала. Смутный такой тип, всё сидит, слушает, изредка выскажется этак обтекаемо, а то вдруг предложит устроить митинг на Красной площади — как будто не знал, чем такие митинги заканчиваются.

— Но почему вы считаете его стукачом?

— Просто сопоставил ряд фактов. Многие странности его поведения можно объяснить исключительно сотрудничеством с органами. Несколько раз он не являлся на арестованные сходки, хотя его участие ожидалось. Ему сходили с рук выходки, которые стоили другим свободы или психушки.

— Какие, например?

— Например, визит в приёмную председателя Верховного Совета. Развернул там плакат, причём не с требованием к партии работать ещё лучше, а не больше, не меньше, как с призывом покончить с неограниченной властью КПСС. И это в семидесятые годы, при свидетелях! Приковал себя к батарее отопления, его из этой приёмной выковыривали часа два. И за всё это всего лишь переночевал в милиции! Самое главное — акцию ни с кем не согласовал, действовал самостоятельно.

— Ну, это всё неоднозначно, — решительно ответил Лёшка.

— Алексей, хватит тебе время впустую отбирать, — корректно осаживал его Худокормов. — Есть более интересные темы.

— Неоднозначно? — взвился Ладнов. — Вот, молодой человек, если бы я вам здесь представил бесспорные улики, это означало бы, что я стукач, а гэбисты целенаправленно стремятся опорочить Шантарского. Как вы себе представляете однозначные свидетельства?

— Не знаю. Убедительные. Он давал против кого-нибудь показания?

— Под протокол — разумеется, нет. На то он и стукач. Нужно всего лишь взять штурмом Лубянку, открыть архивы и почитать его доносы. Согласны принять участие?

— Подожду пока, — невежливо огрызнулся Лёшка, и взгляд его стал смущённо-неопределённым.

— От меня часто требуют доказательств, — напористо продолжал Ладнов, — но я не суд. Шантарский не сядет из-за моих обвинений, прав я или не прав. Более того, он не сядет, даже если в самом деле станут доступны документы КГБ, потому что не нарушал ни советские законы, ни даже российские. Он по-прежнему прав, он всё ещё герой, пламенный чекист с горячим сердцем и чистыми руками. Я уже вряд ли доживу, но ваше дело, молодёжь — сдвинуть наконец страну с мёртвой точки, превратить её из большой зоны в демократическое государство.

— Пытаемся по мере сил, — заметил Худокормов, — хотя и тяжело.

— Тяжело? Наверное. Но наши общие усилия не пропадают даром. Сейчас борцов в сотни раз больше, чем в советские времена. Кто знает — может, и в тысячи раз больше. Движение есть, как бы Покровский не стремился повернуть время вспять.

— Пётр Сергеевич, а как вы относитесь к Саранцеву? — спросил Худокормов.

Ладнов задумался на минутку и ответил медленно:

— Странный тип. Одно могу сказать: такого в истории России не бывало. Можно только провести с оговорками параллель с правлением Фёдора Иоанновича, за спиной которого стоял Борис Годунов. Очень условное сравнение, я не спорю, и неточное. Годунов ведь сел на трон после смерти царя Фёдора, а не усадил вместо себя. Впрочем, кажется, нашёл пример получше: Симеон Бекбулатович при Иване Грозном. Да, вот совершенно точная аналогия! Всесильный царь якобы отходит на скромную роль князя Московского, а самодержцем всея Руси якобы становится крещёный татарин. Товарищ генерал даже поленился придумать собственный ход конём, обошёлся примером почти пятивековой давности.

— Думаете, Саранцев — совершенно зависимая фигура?

— Разумеется. Как вы полагаете, зачем Покровскому унижаться перед бывшим подчинённым, если он не планирует вернуть себе престол? Мог бы постепенно отходить от власти, дирижировать парламентом с должности генсека «Единой России», но он почему-то предпочёл перед телекамерами рапортовать своему мальчику на побегушках о выполнении его поручений.

— Но зачем Саранцев согласился на смехотворную роль?

— Откуда мне знать? Возможно, прельстил внешний антураж. С ним ведь обращаются, как с настоящим президентом. Послы, визиты, договоры, переговоры. Здоровается за руку с сильными мира сего, да и, похоже, наслаждается ролью властелина человеческих судеб в России. А может быть, всё гораздо смешнее — принял игру всерьёз.

— Он ведь не со школьной скамьи в Кремль попал. Определённый опыт всё же накопил — причём, именно с Покровским.

— Да, под его, так сказать, десницей. Привык выполнять команды. Знаете анекдот о Веллингтоне? Он якобы после первого заседания своего правительства пришёл в недоумение: мол, я отдал министрам приказы, а они стали их обсуждать. Военный, тем более дослужившийся до генерала, не способен перекроить склад своей личности на демократический манер.

— Но Веллингтон, кажется, не считается ужасным премьером.

— Но и выдающихся достижений на политическом поприще у него нет. Тем более, мы говорим не о британском военачальнике начала позапрошлого века, а о советском генерале. У нас ведь в армии карьерный рост обеспечивается отрицательным отбором: чем больше полководческого таланта, тем меньше шансов на успех. В цене только готовность и способность угодить вышестоящему командованию. И не надо приводить в пример Эйзенхауэра. Тоже не великий президент США — сдал Корею, сдал Пауэрса. Политик не может позволить себе слабости, если не желает выйти в тираж.