Василь Ткачев - Под городом Горьким

– Сегодня накормлю до отвала. Крупы куплю. Пшена. Слышь? Потерпи. Столько терпел – меньше осталось. Вырастешь – яйцами отдашь. Ясно, шмакодявка? А теперь сиди тут и не высовывайся, а то вдруг какая сволочь слопает… Погоди. Сегодня мне на почту пенсию привезут. Кучу денег. Я им сразу праздник и устрою! Запомнят они Митука! Сдохну, а слава про меня пойдёт: во нам Митук праздник наладил! И облизнутся. А то лишь языками мелют: «Алкаш!» Сам знаю, чего напоминать. Ну, сиди и не пищи! Я побег. За деньгами.

Митук жил на Кривой Берёзе, самой дальней улице, до почты было немногим более километра, и он рванул напрямки – через колхозную рожь. Колосья стегали по голенищам, путались под ногами, мешали, но припоздниться нельзя: навесит Люба замок на двери, тогда хоть кусай его.

Этой дорогой Митук когда-то бегал в школу – что росло на делянке, по тому и торил стежку. Кое-как вымучил семилетку и однажды, от нечего делать лежа с хлопцами на горушке за школой, прикрыл лицо жесткой, как фольга, газетой, чтоб не сильно припекало. Мечтали хлопцы, решали, куда в белый свет податься. А в газете той – объявление, что в Горловку, на шахту, требуются парни. Заинтересовало. Прочёл ещё раз, передал газету дружкам. Собрались второпях, не обращая внимания на возражения родителей. Только и видели ребят – поехали! Рубали уголёк. Как-то незаметно Митук остался в Горловке один, попробовали этого хлеба хлопцы-земляки да и дали тягу: деньги деньгами, их все не загребёшь, но нависла угроза – спиться можно, как дважды два. Каждый день, после подъёма на поверхность, по традиции «полоскали горло» от пыли вином и водкой. Земляки разъехались, а Митук «полоскал горло» ещё лет пятнадцать, здоровый был – надолго хватило, вот руки стали сдавать, дрожали, не слушались. Никаких существенных перемен в его личной жизни не произошло, семьёй не обзавёлся, приобрёл, правда, кое-что из одежды. Да ещё дали отдельную однокомнатную квартиру. Поредели во рту зубы, чтобы лечить, надо бросить пить, да где ж тут выкроишь время для зубов? Не получилось. Он и в Искань вернулся беззубым, но с хорошим настроением – улыбка не сходила с морщинистого худого лица. Приняли его земляки так, как и принимают возвращенцев: вилы в руки и – вперёд. В колхозную колею он ступил без разбега, твёрдо. Характер у Митука отзывчивый, покладистый, каждого приветит, каждому посочувствует, за рюмку готов в блин распластаться, услужить односельчанину чем только может. Безотказен Митук. Вот и с выпивкой тоже. Пил, как и работал, до победного конца. Поэтому бригадир Шалабод точил на него зуб. Известное дело – прогульщик. Обычно, постучав в раму Митуковой хаты, Шалабод козырьком приставлял ко лбу ладонь, всматривался: не видать ли хозяина, а Митук, лёгок на подъем, уже торчит перед окном, трёт глаза на немытом лице.

– Чего?

Шалабод мгновенно вспыхивал, сыпал соль на раны – у Митука же, после вчерашнего, голова, как бочка.

– Спишь? Дрыхнешь, лодырь? Да? Значит, запомни…

– Или говори громче, или заходи, а только выпивки у меня нету, – заявлял Митук, дыша на стекло и оставляя на нём капли. Бригадир кивал на них, мол, можно соскрести и опохмелиться…

– Слушай сюда. Значит, так, коня больше не дам…

– А на хрена он мне? Хватит, что с отбойным молотком натаскался!

– На горбу своём дрова носить станешь? На горбу!

– Да я на зиму прибьюсь к какой-нибудь Марье!

– Как ты колхозу, так и он тебе! Сотки по самые окна обрежем!

– Право не имеешь! Ты в шахте был?.. Тебя, тетерю, там бы сразу удавили!..

– Он же ещё и костерит меня! – раздосадованный бригадир, крутя круглой, как арбуз, головой, поглядывал по сторонам, видать, надеялся, что кто-нибудь да слышит, какой трудный разговор у него с лоботрясом и чего это стоит бригадирову здоровью. Жаль, жаль, поблизости никого нет. – Нехай бы послухали, как и куда ты посылаешь исполнительную власть!

– У тебя всё? – выкатывал глаза Митук, нахально вперившись в лицо Шалабода.

– Иди на работу-у! Бросай всё – и давай!.. Сегодня с вилами! Шуруй! Приедут забирать, чтоб лечить от пьянки, – я их на тебя первого натравлю. А ты как думал? Хаханьки ему!

– Да пошёл ты!.. – Митук задёргивал занавеску, чёрную, что комбинезон тракториста, валился на койку и закрывал глаза: спать, спать, спать!

А бригадир, забрасывая своё жирное тело на подводу, ворчал:

– Это ж надо!.. Здоровый бугай, а годовой минимум и близко не вырабатывает, гад. И совести нет у человека. Пропил всю совесть начисто! Вот вернётся из отпуска участковый, он его в ЛТП зафугует. Сил моих больше нет. Хватит. Баста. Такие люди слов не понимают! А если про Веру мою подтвердится, голову оторву!

Митук, когда бригадир пугал его принудительным лечением в ЛТП, тут же поджимал хвост, прикладывал руку к сердцу, растягивал рот в кислой улыбке и клялся завтра же, с первыми петухами, быть там, где прикажут. ЛТП он боялся. Сидишь, как в тюрьме, больше месяца. А насильно – что за лечение? Никакой пользы. Пшик. Остаётся лишь мстить тому, кто туда загнал. А сидят в ЛТП сплошь наркоманы, и, чтобы не потерять клиентуру, подозрительные личности ухитряются передавать прямо «на лечение» и коноплю, и мак, и ещё всякие зелья. К этому все привыкли, об этом все знают, но никто и палец о палец не ударит. Закрывают глаза. Пытались угостить и Митука. Как отвертелся – и сам не поймёт. Но гордится, ставит себе в заслугу, что не соблазнился.

Своё возвращение оттуда Митук отметил довольно широко – накачался в местном магазинчике и долго шатался по улицам, цепляясь к прохожим и хвастаясь, как здорово вылечили его от водки бригадир и участковый!

Ещё пока жил в Горловке, к Митуку приехал младший брат Колька – вырвался из деревни без документов; в те годы паспорт в колхозе мог получить только отпрыск какого нибудь начальника. Больно хотелось и ему, Кольке, отведать шахтёрского хлеба. Хвалился же Митук, что вкусный. Старший брат помог Кольке определиться на шахту, всеми правдами и неправдами добился своего. Существовал приказ – не брать. Сам Хрущёв подписал. Но Митук уже привык глубоко копать, и никакая порода, даже самая твёрдая, не выдерживала его натиска. Колька рубал уголёк в одной с ним бригаде, а раз Митук ежедневно сильно закладывал за воротник, то хлопец собирал торбочку-ссобойку на двоих, сам и нёс её. Митук, встречая знакомых, кивал:

– Брат, Колька. Меньшой. Не пьёт. Можно не предлагать.

Когда мужчины и парни чуть постарше Кольки выпивали, тот, всем на удивление, лишь «переводил закусь», как иной раз бросал кто-нибудь из выпивох, и слушал, о чём ведётся беседа. Но говорилось это так, в шутку.

Вскоре Колька отбился от брата. Встал на ноги, осмотрелся и понял, что, если не исчезнет из Митукова поля зрения, тот рано или поздно доконает его своим: «Тяпни!» Колька вечно отнекивался. Митук, махнув рукой и крякнув, пил один, набирался, как собака блох, и прямо из-за стола брёл, сметая всё по пути, к кровати, падал на неё, как подкошенный, храпел. Спал всегда в том, в чём ходил.