Николай Байтов - Любовь Муры

Вот уже 4 м-ца как болеет мама. Больше всего мучит сознание, что я не могу дать ей соответствующего ухода — а в уходе её спасение. Размышляя до конца, следует сказать, что, не давая ей нужного, я гублю её. Написала брату (в Д. Вост. Край) — ответа нет — туда долго идут письма. Как я тебе говорила — случилось самое страшное, чего я боялась — я свидетельница больших страданий и мучительного умиранья. Я не рассчитываю на её поправку, хотя врачи мне не говорят о безнадёжном состоянии. За это время я имела ещё больше возможность наблюдать их и начала презирать их и совсем уж не верить этим ремесленникам.

30/IV.

Утренник прошёл. День пройден. Было много гостей. Домой пришла рано, без сил свалилась с твоим письмецом на кровать и зарылась в подушки. Несмотря на бессонную ночь, от переутомления заснуть не могла. Встала и пишу тебе, дорогая. Дождь сильными ударами стучит в ставни. Приятно сидеть в это время дома. Сегодня целый день бушевал ветер. Любя его зимой и поздней осенью, я не переношу ветра весной и летом. Он несёт отвратительную пыль, забивающую все поры тела, порождает глухое раздражение, накопляет безотчётное озлобление и… даёт ломоту во всём теле.

Завтра не буду заниматься ни своими докладами, ни отчётами, а с утра пойдём с Идой на утренник к Юльке; по возвращении домой должна постирать, а к вечеру отправимся в город поглазеть на иллюминацию и зайдём к Дусе (лингвистка, аспирант Ин-та языковедения, о ней также говорила). Как видишь, завтра мы «закружимся в вихре удовольствий»…

Этими днями умерла у нас очень авторитетная (уже в преклонных годах) большого масштаба дошк. работница. Смерть человека, кот. является носителем тех или иных ценностей, дельщика ими с человечеством — особенно не мирит со смертью — этим неизбежным и ничем не предотвратимым концом всего живущего…

2/V.

Итак, майские дни уж позади. Сегодня Киев как никогда радостно, пышно провёл детский карнавал. Я представляю, что было в эти дни в Москве! У нас холодно сегодня, и даже моментами вместо дождя падал снег.

Сижу, окружённая письмами — написала Проценко, Кате (сестре) и Петру; эти строки, обращённые к тебе, оставила, как сладкое, на закуску.

Как счастлива я сознанием, что у меня есть ты, моя родная и любимая сестра. Действительно, как всё случайно, ведь мы могли бы пройти свою жизнь, так и не узнавши друг друга! И только моя любознательность, направленная на изучение ещё одного человеческого экземпляра, и дала тебя мне. А сколько нужных интересных людей мы часто пропускаем.

Как-то, перебирая письма, я снова перечитала, а перечитавши уничтожила их — письма старика профессора. Изучая его, я была заинтересована им. Он ко мне привязался и боялся, не хотел этой привязанности, зная (с моих слов) моё неустойчивое отношение к людям. Позже я резко, некрасиво резко, оставила его. О нём я тебе говорила ещё в Мисхоре. Мучительно иногда теперь встречать его. Он всегда считает нужным подойти ко мне и ничем не выдаёт свою обиду. Вчера у Юльки на утреннике я его встретила. Он провожал меня к дому, до чего неприятно, фальшиво чувствовала я себя с человеком, кот. презираю и кот. противен. Я всегда чувствую, что достаточно мне сказать ему тёплое слово и этот человек начнёт говорить мне о нанесённой ему обиде. Он умён, этот старый пролаза, и это его единственное достоинство. Чёрт меня знает, как могу я ошибаться в людях. Ведь когда-то, начавши с ним довольно интимную переписку, я ни одной минуты не представляла, что найду в нём такую клоаку отталкивающих свойств. Какой неприятнейший человек; он испортил (буквально!) мне день…

4/V.

Детонька моя! Если б ты только знала степень моего огорчения отсутствием известий о тебе! Неужели от 28-го ты не нашла возможности написать?

Родная, бывают времена, когда всё заволакивается тёмной завесой (к сожалению, эти времена тебе хорошо знакомы), когда из-за нея не видно просвета, вся жизнь выступает без иллюзий в том неприглядном состоянии, в каком она есть на самом деле. Нет надежд, а отсюда и нет дальнейшего пути. Тогда и человеческие отношения представляются ничтожными по своей незначительности, дряненькими от пошлости, меленькими. Никому не можешь верить, беспощадное чувство неверия заставляет сомневаться даже в материнской любви… Вчера я не находила буквально себе места. Сегодня это состояние рассеивается, и я могу хотя бы писать о нём…

6/V. 1 ч. дня.

Долгожданное письмецо сегодня утром получила и всё время за домашней работой мысленно говорила с тобой.

Родное моё дитятко, что с тобой? Как опечалила ты меня своим настроением, опечалила до того, что вывела из оцепенения тупого равнодушия. Я боюсь, когда у тебя бывают такие дни, и теперь сужу по себе, как страшны они. Нужно всеми силами своего жизненного инстинкта стараться уберечь себя от этой паутины. Знаю, что иногда стечение обстоятельств способствует такому упадку, но всё же бороться необходимо, иначе можно дойти до предела человеческого…

Иногда мама совсем умирает, особенно ей плохо вечерами, — я опрометью мчусь к профессору, и он даёт ей камфару. Этот профессор успокаивает меня, говоря, что от данной болезни она не умрёт… Соседка (старуха) также больна, стоны несутся с 2-х сторон. Как будто бы у неё рожа. От своей невозможности облегчить мамины страдания я не нахожу себе места. Ухода за ней нет никакого, утром сварю ей кашку и хорошо если днём могу заглянуть и что-либо сделать ещё. Тяжело приходится и Идочке, она выстаивает в очередях, ей-то я совсем не могу уделить внимания, она похудела, при раздеваньи неприятно смотреть на ея косточки, обтянутые кожицей. И наконец, на работе чувствую себя так, что стиснувши зубы встречаюсь с некоторыми людьми. Надо уходить, но что новое могу я предпринять, имея больную на руках? Чтобы ты поняла, скажу подробней: мои просьбы, указания, а иногда и требования в работе — принимаются как жалобы на начальника и ничто не выполняется. Здесь я отжила. Родная, ничего не преувеличиваю. Положение без выхода! Петру я ни о чём не пишу, опасаюсь, как бы он не приехал. Мама, смотря на такую бестолково-безрадостную жизнь, начинает убеждать ехать к Петру и не надрываться. Глядя на меня и на Иду, она тихо плачет (на мою «судьбу»!), и капающие слёзы человека, находящегося, по всей вероятности, уже по той стороне, доводят до истерики. Боже, что за мука!..

А знаешь, от жалости к тебе, к себе — мне также хочется плакать. Если б вдруг пришло уменье не замечать то гадкое, что прёт от людей, или же примириться с этим, — то изменилась бы и наша жизнь. Тогда, наверное, пришли бы и счастье, и удовлетворение. Вот смотрю я на некоторых знакомых, они и умны, и интересны, а мужья их гаденькие людишки, с кот. я еле высиживаю час, а они (жёны!) боготворят их. Что это? Как же они, подчас такие умницы, не замечают, что мужья их нестоящие люди? Мне не понятно, а они счастливы, но всё же я им не завидую. И вот в такой непримиримости, в критике и муках (правда, в поисках чего-то «настоящего» есть много красоты) пройдена жизнь. Глядя сейчас на себя, замученную, старую, говорю себе — неужели с этими седыми космами, морщинами не прийдёт «примиренчество»? Нет, кажется, нет. Вот такая есть ты, ищет чего-то и Оленька, такой умру и я. Такой ли дороги хотелось бы своей дочке? — ответить затрудняюсь…