Вадим Живов - Двойник

Ему все больше нравился Торонто. Город был расчленен параллельными улицами с запада на восток и с севера на юг. На юге он упирался в озеро Онтарио, километрах в двадцати к северу сходил на нет. Все было зеленым, новым и в то же время уютным, обустроенным. И уже тогда подумалось, что он, пожалуй, не отказался здесь жить, если бы возникла необходимость.

Герман никогда не примеривался к эмиграции. Многие его знакомые уезжали, кто по еврейской визе, кто через фиктивный брак, а последнее время стала возможной экономическая эмиграция. Герман даже не пытался узнать, что это такое. Ему это было ни к чему. Он всю жизнь прожил в Москве, совершенно не представлял себя в чужой стране, в чужом городе, даже таком как Торонто.

Но правда была и в том, что неудобной для жизни была Москва. За бабки все, конечно, можно устроить — и хороший детский сад, и элитную школу, и даже отдельную палату в клинике Четвертого главного управления. Ну, а случись что внезапно? Куда тебя отвезут на «Скорой»? Да где есть места.

Герман вырос в не очень душевно теплой семье и всегда хотел иметь много детей. Катя тоже хотела, но по другой причине — она была единственным ребенком, в детстве страдала от одиночества, до слез завидовала подругам, у которых есть братья и сестры. Она не желала, чтобы ее ребенок вырос в этом невидимом для взрослых аду. Но с ребенком долго не получалось, один выкидыш следовал за другим. Катя возвращалась из больницы подурневшая, осунувшаяся. Она ничего не рассказывала, жалела мужа, но однажды проговорилась, что лежала на сохранении в больничном коридоре, где гуляли ледяные сквозняки и постоянно ходили люди. Выкидыш случился субботним вечером, и она с окровавленным четырехмесячным плодом в руках бегала по этажу в поисках медсестры. Герман даже зубами заскрипел от ярости и бессилия.

То же и с детским садом. Илья ходил в хороший сад, во всяком случае, считавшийся хорошим. Но с полгода назад он упросил Германа прийти к ним на какой-то праздник. «А то все с папой и мамой, а я только с мамой, как мать-одиночка». В программе праздника была эстафета. У стены в зале поставили четыре стульчика, на них — призы. Герман снимал малышню видеокамерой, которую недавно купил за семнадцать тысяч рублей, и забавлялся ею, как все мужчины, не доигравшие в детстве, всегда забавляются дорогими техническими игрушками. Поэтому на призы он сначала не обратил внимания.

Четыре команды по сигналу воспитательницы срывались с места и под вопли болельщиков бежали через зал, передавая эстафетную палочку. Команда сына победила, он получил приз. И так сияли его глаза, когда он принес свой трофей папе и маме, так сияли. Только теперь Герман увидел, что это за приз: пачка гречки.

Пачка гречки!

Герман не был сентиментальным человеком, но тут поймал себя на мысли: «Да что же это за проклятая страна, что же это за страна, в которой ребенок счастлив от пачки гречки!»

Он не хотел, чтобы его сын стал иностранцем. Слушая разговоры решивших эмигрировать знакомых о том, что они думают не о себе, а о детях, хмуро помалкивал. О каких, к черту, детях? О себе они думают, о том, чтобы израильская и германская «социалка» или американский «велфэр» избавили их от каждодневных забот о хлебе насущном. И не дают себе труда представить, что значит для ребенка оказаться в чуждой среде, если не враждебной, то равнодушной. Для него травма даже переход в другую школу. Что же говорить о другой стране? Быть вырванным из привычного окружения, оказаться без корней, как слабый саженец, перенесенный в чужую почву, — нет, такой судьбы Герман не желал своему сыну.

Но что плохого, если он поживет на Западе, выучит язык, получит хорошее образование? Что плохого в том, что Катя, если повезет зачать еще одного ребенка, будет лежать не в больничном коридоре со сквозняками, а в хорошей теплой палате, под присмотром хороших врачей?

Герман спохватился: не о том он думает. Не о том. О другом сейчас нужно думать: о том, куда подевался Берг.

Прошло уже две недели после вылета Берга в Гонконг, пошла третья. Секретарша в офисе отвечала: «Ждем со дня на день». Берг не появлялся. Герман начал беспокоиться. Срок визы истекал. А если этот пес решит отсиживаться в Гонконге еще месяц? И когда в одно прекрасное утро в толпе пассажиров, выходивших в зал прилета , мелькнула знакомая грузная фигура в котелке и черном пальто на вырост, Герман испытал огромное облегчение.

Увидев его, Берг остановился так резко, что в зад ему въехала тележка, доверху груженая чемоданами и сумками.

— Айм сорри, мистер, айм вери сорри! Вери-вери сорри! — закланялся пожилой китаец, собирая рассыпавшийся багаж.

— Ты! Почему здесь? Ты! — придушенным голосом проговорил Берг.

Восхитительно завоняло львиным говном.

— Он спрашивает! — радостно завопил Герман. — Я здесь, чтобы приветствовать тебя на канадской земле!

Берг быстро взял себя в руки, и на его тяжелом лице появилось высокомерное выражение.

— А я думал, что ты умней. Дам тебе хороший совет, парень: садись в первый же самолет и убирайся из Канады. Если ты останешься здесь хотя бы до завтра, то останешься лет на пять!

— Интересная мысль. Я сам об этом подумываю. Мне нравится дышать воздухом свободы.

— Ты будешь дышать воздухом тюремной параши! Стоит мне позвонить в полицию, и ты будешь в наручниках!

— Да ну? — удивился Герман. — Это почему?

— Потому что ты — бандит, вымогатель! У нас тут только и говорят о русской мафии, но в глаза не видели. Теперь увидят. Потому что русский мафиози — ты. Понял? Этот будет очень громкий процесс. Так что пятеркой, пожалуй, не отделаешься, получишь всю десятку!

— И ты сможешь доказать, что я вымогатель? — поинтересовался Герман. — У тебя, наверное, есть свидетели? Много?

— На тебя хватит! Первый — хозяин ресторана «Метрополь».

— А, де Фюнес! Он мне тоже сразу понравился.

— Он видел, как твой друг-бандит брал меня за горло! И официант видел!

— Все? Не густо. Это тянет на десять суток, а не на десять лет.

— Второй свидетель — полицейский у ресторана. Он вспомнит, как ты на меня наезжал!

— Ладно, на пятнадцать суток.

— И есть главный свидетель, самый главный! Менеджер банка! Он сразу понял, что вы бандиты! Он мне об этом сам сказал, когда я ему звонил. Даже предложил обратиться в полицию. Он подтвердит под присягой, что вы заставили меня подписать чеки! Да, заставили! И я подписал! Ну, как? Получается десять лет?

— Может быть, может быть, — покивал Герман. — А знаешь, Наум, я рискну. Зато прославлюсь. Люблю славу. Все любят. И десять лет в канадской тюрьме — не такая уж большая плата. По сравнению с нашими лагерями здешние тюрьмы — санаторий, пионерский лагерь «Артек».

— Ты почему называешь меня на «ты»? — возмутился Берг. — Я тебе что, приятель?