Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

МИША. Я с ним сразу разговорился… и понял — соль ю с него. Много не будет, но пол-литра — соль ю ! Сто процентов!

РИТА( сползает со стула на пол, садится рядом с грелкой, берет ее в руки ). А… это… было пол-литра?

МИША. Почти… почти… ( нюхает стакан ) почти пол-литра… сто процентов…

РИТА( вертит в руках грелку, вытягивает пробку, сует в грелку палец, потом облизывает его; повторяет это движение ). А… почему… всего пол-литра?..

МИША. Рит, ну мы же говорили с тобой… и не раз…

РИТА. Почему? Тебе… жалко слить чуточку побольше?

МИША( со вздохом трясет головой ). Опять — двадцать пять… Ты не понимаешь?

РИТА. Почему… ты не думаешь обо мне…

МИША. Я завел его в арматурную… когда перерыв был на обед… и напоил портвейном с барбиталом… он выпил почти бутылку…

РИТА. Ты никогда… не думал обо мне… ( раскачивается, прижав грелку к лицу )… никогда…

МИША. Он заснул… быстро заснул… а я из паховой вены слил у него… но сливать больше — опасно! Как ты не понимаешь элементарных вещей? Ты человек с высшим образованием! Ты восемнадцать лет училась! Восемнадцать лет! И не можешь понять!

РИТА( оторопело смотрит на него, потом встает, подходит с грелкой в руке, опускается на колени перед Мишей ). Мишенька… я еще хочу.

МИША. Рита… ( Морщась, трясет головой .) Рита…

РИТА. Мишенька… умоляю тебя…

МИША. Рита.

РИТА. Мишенька… я не буду больше… но… я умоляю…

МИША. Рита! Прекрати! Прекрати!

РИТА. Я очень хочу… ( плачет ) очень… очень…

МИША. Ты хочешь мучить меня?

РИТА. Умоляю! Умоляю! ( Хватает его за ноги .)

МИША. Рита, я обижусь. Я серьезно… обижусь…

РИТА. Милый! Родной! Умоляю! Умоляю!

МИША. Я… уйду сейчас. Ты этого хочешь?

РИТА. Умоляю! Ну, если я умоляю?! Если я, я, я умоляю тебя?! Умоляю тебя?!

МИША( встает, шатаясь идет к вешалке ). Рита… я не понимаю таких вещей… Тогда вообще… не надо ничего делать… и не надо вместе делать…

РИТА( ползет за ним ). Ну… почему мои слова… почему я… и все, все мое… ничего для тебя… совсем ничего? Совсем — пустое место? Я пустое место? Я пустое место? (Рыдает.)

МИША( надевает пальто на свое голое тело ). Ты знаешь… я человек принципов… я не умею лгать… и не умею… вести… так вот… я этого не умею… и не умел никогда…

РИТА( ловит его руками за полу пальто ). Я… я для тебя — что? Ответь! Что я для тебя?! ( Рыдает. ) Что я такое для тебя?! Что я? И кто я? Я… мешок… мешковина? Я мешковина? Так? Как тогда? Как у Федоровых на елке?! Я кусок ваты?! Да?! Да?

МИША. И я… никогда не пойму таких… людей… для меня есть… люди… и есть нелюди… есть… культура поведения… а такого я не пойму… никогда…

Миша берется за ручку двери, поворачивает ключ, Рита хватает его за ноги и истерично кричит, не пуская. Вдруг раздается хлопок двери в прихожей и насвистывание. Рита и Миша застывают.

РИТА(шепотом) Это… Иван.

МИША шепотом ) Почему? Почему?

ИВАН( за дверью, в прихожей ) Ау! Ритка! Ты дома?

МИША( шепотом ) Молчи!

РИТА( смотрит на Мишу и неожиданно отвечает ) Да!

ИВАН. Законно! Жрать хочу — умираю! Слышь, у нас плавун прорвало! Полстанции — под водой! Гуляем до понедельника, родимая мама! Рит! У тебя хлеб остался?

РИТА. Да!

ИВАН. Живем! ( Шумно, со свистом раздевается. )

МИША( яростным шепотом ) Ты… хочешь погубить?! Погубить?!

Рита ползет к шкафу, открывает, достает утюг, протягивает Мише.

МИША( шепотом ) Ты с ума сошла! Ты с ума сошла!

РИТА( шепотом ) Он русский. Он русский. Он русский.

ИВАН. Слышь, Ритка, а может, у тебя и выпить найдется?

РИТА. Да!

ИВАН. Вот что значит — интеллигенция! ( Подходит к двери Риты, стучит .) К вам можно, мадам?

РИТА. Да!

Встает с пола, кидает утюг Мише; он ловит утюг. Рита отпирает дверь, распахивает ее. На пороге стоит Иван. Голая Рита смотрит на него и пятится вглубь комнаты. Стоящий за дверью Миша поднимает утюг над головой.

Да! Да! Да!

Иван входит в комнату.

— Довольно, радость моя, — со вздохом разочарования произнес Сталин.

— Странная пьеса для Симонова, правда? — закрыла журнал Надежда. — Хотя я не знаю… может, в конце там совсем другое… но тема, тема. Странно, да?

— Ничего странного, — заговорил, глядя в иллюминатор, Хрущев. — Когда писатель шесть раз получает Сталинскую премию, он волей-неволей начинает перерождаться. А тема… ну, так это же — злоба дня. После «дела врачей» все советские литераторы как с цепи посрывались: евреи и кровь, евреи и кровь. Безусловно, это две большие темы, но трактовать их так примитивно, так вульгарно…

— Дело вовсе не в шести Сталинских премиях, — потушил сигару Сталин. — У каждого писателя бывают взлеты и падения. Симонов слишком долго хорошо писал.

— Он такой некрасивый, — заговорила вяжущая Веста. — Маленький, пузатый, глаза косые, картавит. А пишет так хорошо о любви… «Я любил тебя всю, твои руки и губы отдельно». Натали Малиновская всего Симонова наизусть помнит. А что потом там, в этой пьесе? Убили они этого русского Ивана?

— Я не дочитала до конца. — Надежда взяла стакан с яблочным соком, отпила. — Все-таки Фадеев прав: тема шприца была, есть и будет главной в советской литературе. Других равнозначных ей тем пока нет.

— К сожалению, — кивнул Сталин, встал и потянулся. — А не закусить ли нам? Лететь еще часа два.

— Я не против, — потрогал свой огромный нос Хрущев.

— Папочка, а куда мы летим? — спросила Веста.

— Что бы ты хотела съесть, ангел мой? — спросил Сталин, кладя ей руку на голову.

— Тянитолкая, папочка, — подняла Веста свое красивое юное лицо.

О вылете Сталина с секретного аэродрома в неизвестном направлении Берии доложили сразу. Министра госбезопасности удивил не сам факт вылета, а перечень лиц, следующих со Сталиным.

Всякий раз, когда Берия сталкивался с чем-то необъяснимым, не укладывающимся в логику его умозаключений, он впадал в странное оцепенение, словно ужаленный невидимой змеей.

Сидя в своем небольшом лубянском кабинете, со вкусом отделанном янтарем и розовым деревом, он не отрываясь смотрел на листок с оперативным сообщением, перечитывая сухие строчки снова и снова.

— Хрущев и Сталин, — думал он вслух. — Но при чем здесь семья? Сталин и семья. Но при чем здесь Хрущев?