Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Он кинул папку на стол, склонился над «подноготными» инструментами, выбирая:

— Вавилов был страшной гнидой. Я поседел в тридцать лет, пока расколол его. Но он был явный вредитель. Вредитель по убеждению. Ты же — вредитель тайный. Не по убеждению, а по гнилой антисоветской природе твоей. Господь дал тебе умную голову, здоровое тело. Великий Сталин — цель в жизни. Советский народ обеспечил идеальные условия для работы. А ты, сучий потрох, за все это попросту насрал. И Господу, и Сталину, и народу.

— Но… я… де… лал бомбу… — прохрипел Сахаров.

— Бомба — бомбой. А время… это — время.

Выбрав две похожие на наперстки насадки, Хват завел в них пружины, капнул азотной кислоты и надел на большие пальцы ног академика. Насадки зажужжали. Тончайшие иглы вошли Сахарову под ногти, впрыснули кислоту. Он мускулисто качнулся, словно зависший на кольцах гимнаст, и закричал протяжным криком.

Через 28 минут исходящий розовой пеной Сахаров вспомнил, как летом 49-го в санатории «Красная Пицунда» подвыпивший Курчатов рассказал ему о странной гибели профессора Петрищева, «потрясающе талантливого, но еще до войны свихнувшегося на проблеме чего-то голубого». Петрищев, один из ведущих отечественных термодинамиков, сделавший быструю и блистательную карьеру, ставший в 25 лет профессором, написавший известный каждому студенту учебник по термодинамике, неожиданно уволился из МГУ, полностью порвал с научной средой, затворился с женой на даче в Песках и прожил там вплоть до 49-го. Жена, вышедшая утром в магазин, вернулась и обнаружила профессора лежащим на участке лицом в маленькой луже. Курчатов считал погибшего сумасшедшим, однако заметил, что Петрищевы всегда жили широко — до затворничества и после, хотя богатыми наследниками не были.

— Ну вот, уже кое-что. — Хват удовлетворенно снял «наперстки» с посиневших ног академика.

Вдову профессора Петрищева Хват не стал подвешивать. Грудастую корпулентную даму раздели, приковали к мягкой кровати, сделали ей инъекцию люстстимулятора пополам с кокаином. Хват сменил кожаные перчатки на резиновые, растер между ними вазелин и, присев на кровать, стал массировать даме клитор, одновременно сжимая ее рыхлую венозную грудь.

— Мамочка… мама… — сладко плакала раскрасневшаяся вдова.

— Сделаем хорошо хорошей девочке… сделаем сладко… — зашептал Хват ей в розовое ухо. — Девочка у нас красивая, девочка нежная, девочка умная… девочка расскажет все нам… девочке будет так приятно, так хорошо…

Он почти довел ее до оргазма и сразу остановился. Петрищева хотела было помочь себе толстыми бедрами, но Хват схватил их, развел:

— Нельзя, нельзя… девочка еще не сказала.

Так повторялось три раза. Петрищева билась на кровати, как тюлень, обливаясь слезами и слизью.

— Девочка расскажет… и я ей сразу сделаю… а потом к девочке жених придет… высокий, стройный чекист… голубоглазый… за дверью ждет с букетом… расскажи про голубое, сладкая наша…

Пуская пузыри и захлебываясь слезами, Петрищева рассказала. Из ее сбивчивых речей, прерываемых криками и стонами, стало ясно, что в 35-м профессора Петрищева вызвал в Кремль Сталин и показал ему девять страниц из некой книги, написанной по-русски, кровью на оленьей коже. На этих девяти страницах было описание вещества голубого цвета, которое должны прислать из будущего для того, чтобы мир изменился. Вазелиновые попытки Хвата выяснить подробности этих свойств успехом не увенчались: вдова, дама с незаконченным гуманитарным образованием, как ни билась, ничего вразумительного из себя не выдавила.

— И ну поделай, и что это… и ну поделай, и что это… — подмахивала она руке Хвата, — и… что мир изменит… мир изменит… и ну поделай, и что это… и… не гниет… не тлеет… не нагревается… и ну поделай, и что это… и ну поделай… и ну поделай… ну поделааай!!!

— Хуй тебе. — Хват встал с кровати, стянул с рук жирные перчатки, отдернул ширму, за которой прилежно трудилась стенографистка. — Оформишь — сразу ко мне в кабинет!

— И ну поделай! И ну поделай! — металась Петрищева.

Захватив дело и трубку, Хват вышел в коридор подземной тюрьмы, заспешил к лифту, скрипя новыми сапогами. Курносый старшина с автоматом на груди открыл перед ним дверь лифта.

— Минуту! — подбежал к лифту майор Королев с двумя толстенными томами «дела банкиров» под мышкой. — Приветствую, товарищ Хват!

— Здорово, Петь. — Хват протянул ему руку.

Лифт тронулся наверх.

— А в отделе говорят — вы в отпуске! — белозубо улыбнулся майор.

Хват раскурил трубку, устало посмотрел майору в переносицу:

— Баб допрашивать — все равно что из говна пули лепить. Понял?

— Понял, товарищ полковник! — еще белозубей заулыбался майор.

В 16.31 самолет Сталина пересек границу СССР в районе Праги.

Берия раздвинул темно-желтые шелковые шторы на янтарной карте мира, посмотрел:

— Теперь ясно, к кому он летит.

Он вернулся к столу, взял листы хватовских допросов, посмотрел, разорвал и бросил в корзину.

— Может, допросить химиков, patron? — спросил Абакумов. — Не может быть, чтобы о таком уникальном веществе ничего не…

— Прошлогодний снег, — оборвал его Берия.

— Я бы, товарищ Берия, попотрошил Власика, — заворочался широкоплечий Меркулов. — У него рыло в пуху. Он тогда, после убийства Кирова…

— Прошлогодний снег, — проговорил Берия, хрустнул пальцами и выдвинул правый ящик стола. В столе лежал инкрустированный янтарем пистолет с глушителем.

— Кто стреляет по вальдшнепу, который уже пролетел? — спросил Берия и выстрелил в лоб Абакумову.

Князь рухнул на оранжево-палевый ковер. Собиравшийся понюхать кокаину Меркулов замер с раскрытой коробочкой.

— Только очень глупый охотник. — Берия выстрелил ему в правый глаз.

Меркулов навалился грудью на стол. Серебряная коробочка упала на папку дела «Самолет», кокаин высыпался из нее.

Берия послюнил палец, обмакнул в порошок и задумчиво провел им по своей верхней десне.

Два гибких русоволосых стюарда подавали десерт — фрукты в мандариновом желе, когда в салон вошел борткомандир и, приложив руку к сине-белой фуражке, доложил:

— Товарищ Сталин, наш самолет пересек границу СССР и вошел в воздушное пространство Третьего рейха.

— Хорошо, — кивнул Сталин и посмотрел на часы. — Сколько еще?

— Минут сорок, и мы на месте, товарищ Сталин.

Зачерпнув золотой ложечкой желтое желе из хрустальной розетки, Хрущев покосился в иллюминатор:

— Облачно.

— В Праге дождь, товарищ Хрущев, — заметил борткомандир.

— В какой? В Западной или Восточной? — тяжело глянул на него граф.

— В… обеих, товарищ Хрущев, — серьезно ответил пилот.

— Не может быть. Это провокация, — покачал головой жующий граф.