Чарльз Буковски - Интервью: Солнце, вот он я

Буковски:Я собирался сказать, что Неруде это удалось. Кроме того, был этот парень в Германии, который написал песню «Мэкки Нож» [94]. Я его по радио слышал. У него такая мощная чистая строка, и говорит он о том, что происходит средь бела дня: все лучше и лучше, а потом вбрасывает, так сказать, марксистскую строку, и меня это просто убивает. Слушайте, зачем он это делает?

Плезантс:Потому что марксист.

Буковски:В итоге он напоминает мужика с одним яйцом. Мне кажется, жизнь можно сделать лучше и без политики.

Плезантс:А работы Солженицына имеют ценность?

Локлин:Да, имеют.

Буковски:Я обнаружил странную штуку. Он не первый, кого раскрутили из русских писателей, приехавших в Америку просить убежища. Мне кажется, мы балуем русских писателей. Мы их сюда привозим…

Плезантс:А другой кто?

Буковски:Еще один был, не помню… Давно.

Плезантс:Где сегодня географический центр американской поэзии?

Буковски:Пожалуй, Восточный Канзас-Сити, штат Канзас.

Плезантс:Писательская школа Айовы? [95]Сан-Франциско? В Лос-Анджелесе?

Буковски:А я-то откуда знаю?

Кёрчи:Ну, наверняка Лос-Анджелес и Нью-Йорк. Это простой ответ. Сан-Франциско?

Буковски:Но на Лос-Анджелес совсем не смотрят как на литературный центр.

Кёрчи:Нет, но людям тут не все видно.

Буковски:А когда они узнают, придется двигаться дальше, так?

Кёрчи:Я даже не знаю куда.

Локлин:В Карлсбад.

Буковски:У Д. Г. Лоренса был Таос; Джефферс создал Биг-Сур, верно? Писатель творит район, в котором творит, а потом приваливает толпа — и ага. Так что, может, Лос-Анджелес и обнаружат.

Кёрчи:С Лос-Анджелесом вот в чем штука — он очень большой. Это, блядь, такой осьминог, есть куда сбежать.

Локлин:Тут нет литературных движений, нет литературных групп — особенно в Л.-А. Куча творческих людей, которые нечасто друг с другом видятся. Вот Буковски я вижу примерно раз в год. С Роном мы близкие друзья и видимся, ну, может, раз в два месяца.

Кёрчи:Стива я не видел шесть лет.

Буковски:Всякий раз мы встречаемся с Роном на скачках, и он там читает книгу. Даже не расписание заездов.

Ричмонд:Мы друг с другом не видимся, но читаем друг друга постоянно.

Кёрчи:Ну еще бы.

Буковски:Нам сегодня крупно не повезло.

Ричмонд:Это хорошо раз в пять-шесть лет.

Кёрчи:Как встреча выпускников. Нам надо договориться встретиться тут через десять лет, а в промежутке вообще не видеться — тогда все вернемся.

Плезантс:Каковы у Буковски планы на будущее? Кроме выживания?

Буковски:Ну, это номер один — долговечность важнее истины. Чтобы говорить правду, для начала нужна прочность. Грандиозный мой план, который, наверное, все равно провалится… Я уже давно решил дожить до восьмидесяти или около того и умереть в 2000 году. На чтениях в Иллинойсе я видел Уонтлинга [96]. Он решил умереть в том же году, а месяц спустя взял и двинул кони. Поэтому грандиозный план вроде Адольфова, может, и не сработает.

Но мой грандиозный план — кормить их своей писаниной еще двадцать пять лет. Их так затошнит, что они будут вопить от радости, когда я загнусь. А затем станут носить меня на руках. То есть в двухтысячном году.

Плезантс:Какова вероятность того» что Буковски выиграет Нобелевскую или Пулицеровскую премию?

Буковски:Пошел к черту!

Кёрчи:Не знаю, каковы сейчас стандарты. Но навскидку скажу, что шансы крайне малы. Он такой хлыст для скота и многих раздражает. Все время под напряжением, живой такой. Я думаю, он слишком часто слишком многих злит — из тех, кто заседает в советах, — и они вряд ли его пропустят.

Плезантс:Ну и напоследок добавь что хочешь.

Буковски:Масса народу говорит про Буковски: «Он ненавидит женщин» или «Он против всего». Только они не… это ведь все сарафанное радио. Они не присматриваются к работе. Когда я в три года научился читать, я понял, что литература — это до чертиков скучно и претенциозно. Эдакое надувательство. У Шекспира были очень хорошие куски. Я не просто говорю, что Шекспир…

Плезантс:Ну, Фолкнер же тебе не нравился…

Буковски:Ну и Фолкнер тоже, Фолкнер курсивом — мыслительные процессы. Но я вот что пытаюсь сказать: по-моему, это все его эго с большой буквы «Э». Та литература — одно большое надувательство, унылая, скучная, претенциозная игра, в ней недоставало гуманизма. Есть исключения, но я же чувствовал, что она была надувательством много веков. Откроешь книгу — и засыпаешь, скукотень и неестественность. Афера, не больше.

И вот я подумал, давай-ка откроемся и расчистим строку — протянем обычную такую веревку для белья, развесим на ней эмоции: юмор, счастье, — и чтобы не замусоривались. Простую легкую строку, линию, и чтобы на ней все это повисло — и смех, и трагедия, и автобус, проехавший на красный свет. Всё.

Это способность говорить что-то глубокое ясно. А они все делали шиворот-навыворот. Ведь что они говорили? Я не знаю, что они говорили. Очень обламывало. И я постарался — звучит очень праведно, но я постарался раскрыть то, что в игре было, по-моему, не так. И мне очень помогли — Дж. Д. Сэлинджер и вот эти люди, что сегодня вечером сидят здесь за столом.

Ладно, на этом все.

«Interview: Charles Bukowski», Douglas Howard, Grapevine (Fayetteville, Arkansas), Vol. 6, No. 19, January 29, 1975, pp. 1, 4–5.

Наверное, вам в интервью задают много типичных вопросов и отвечать на них несколько утомляет.

Да пожалуйста.

В «Юге без Севера » у вас есть два типа рассказов. Одни — придуманные, другие — автобиографические.

Это правда. Я уже не помню «Юг без Севера», но, по сути, так можно сказать обо всех моих рассказах. Есть такие, где то и другое перемешивается; получается три типа — есть еще и те, в которых воображение мешается с реальностью, половина на половину.

А можете сказать, какой рассказ в «Юге без Севера » самый типичный?

Нет. Не поглядев в книжку, не могу. (Берет экземпляр «Юга без Севера».) Так, посмотрим; в данном случае, пожалуй, у нас только два типа. В общем, вы правы — либо одни, либо другие. Никакой смеси нет. Большинство — скорее выдумки, а не автобиография.

«В рай дороги нет» — история про миниатюрных людей, вы помните, откуда она взялась?

Нет. Ох да, помню, потому что мне колонку писать надо было. То есть не надо, но я писал каждую неделю во «фри пресс», и вот-вот срок сдачи, а у меня ни малейшего понятия, что писать. Поэтому я сел и начал печатать — и вот что получилось. Это было ну вроде, можно сказать, — если можно так выразиться — смеху ради. Но, кажется, все получилось. Я просто что-то написал. Вообще ничего в голове не было.