Чарльз Буковски - Интервью: Солнце, вот он я

А «Маджа Туруп»?

А, это из газеты. Я прочел, как одна женщина много ездила, нашла где-то дикаря и привезла с собой. Я прочел вырезку, а остальное само сложилось. Поэтому в нем реальность мешается с выдумкой. Многим рассказ не понравился. Расстроил их.

В нем чувствуется ужас.

Я как-то написал рассказ о маленькой девочке на роликах, которую насилуют. Ну, он печатался во «Фри пресс», и редактор предварил его длинным уведомлением: «У Буковски есть дочь; он любит свою дочь; если увидите Буковски с дочерью, сразу поймете, что он хороший человек». Перед публикацией ему все это пришлось говорить. Он испугался рассказа. Я же пытаюсь влезть в разум того, кто на такое способен, и вычислить его точку зрения. Я пишу рассказы об убийцах, насильниках, про таких вот типов. Это не значит, что я насильник или убийца. А люди, видимо, этого не понимают. И это не значит, будто я за убийство или насилие, — мне просто нравится исследовать, о чем думает такой человек, а ему ведь, может, нравится горячее какао или там комикс поглядеть. Меня это довольно-таки завораживает, понимаете, — исследовать такое.

Ну, читая ваши рассказы, человек задается вопросом, какой вы человек, потому что многие ваши персонажи — очень мачо. Один рассказ называется «Мужик» — там приходит женщина, а парень этот — судомой, и она ему рассказывает, какой он хороший человек. Все заканчивается тем, что он ее бьет, а потом тушит бычок ей о запястье.

И опять это не вполне выдумка. Был такой парень. Я просто оттолкнулся от воспоминаний о нем и написал его заново. Он — не я. Я очень нежен со своими женщинами. Из всех знакомых женщин я ударил только двух. И это… это очень хороший результат, если учесть, скольких я знал. Но два раза они меня достали. Вообще я человек очень мягкий, очень терпимый. Стараюсь понять, что их беспокоит.

Когда вы пишете рассказы, вас заботит смысл или скорее, так сказать, «игра»? Ведь у вас в рассказах много «игры» — вы пишете ради чистого восторга необычайного, странного, причудливого, иного.

Вы правы. Я тащусь оттого, что исследую эти области. В стихотворении я скорее держусь у самого источника. А в рассказах несусь во весь опор; в рассказах я развлекаюсь; это, можно сказать, мой естественный оттяг. Они расслабляют. Иногда я даже пишу рассказы, которые людей расстраивают, — намеренно, только ради этого и пишу. Н-да, рассказы — мой естественный оттяг, мой расслабон; а потом я возвращаюсь к стихам. Так и прыгаю взад-вперед. Одно помогает другому.

Вы много себя редактируете?

Рассказы — нет; обычно они прямо так и выходят. Меняю строку-другую, если неуклюжие. Стихи я редактирую гораздо больше. А рассказы — они выходят сами.

Хью Фокс [97] написал о вас книгу, где сказал, что вы, в сущности, подпольный писатель и поэтому крупные нью-йоркские издатели вас не берут.

Нет. Тут все иначе: я завязан на «Блэк спэрроу», и вообще-то нью-йоркские издатели выходили на меня с какими-то предложениями. «Даблдей» хотели сделать книгу избранных стихов. Но Мартин, знаете, из «Блэк спэрроу», сказал, что уж лучше он сам сделает. Кроме того, «Вайкинг пресс» хотели перепечатать «Почтамт», но Мартин слишком много запросил за права, вот они и не стали. По-моему, хотел сорок тысяч долларов. Поэтому в каком-то смысле я писатель подпольный, а в каком-то чертовски рад, это позволяет мне оставаться сравнительно на уровне. Бедность хорошо очищает, понимаете.

Да, Фокс назвал вас радиоактивным, и я подумал: напечатай вас крупное издательство, повредило бы это вам как писателю?

Кто знает; само собой, есть немалый шанс, что все бы порушилось. Женщины стали бы помоложе, посимпатичнее, и ездил бы я на машине получше и, может, по всему по этому потерял бы сноровку.

У вас есть рассказ о писателе, с которым такое происходит.

(Смеется.) Ну да, я думал, что, может, это я и есть, только со мной такого нет. Женщины не молодеют.

Писатель в рассказе начал с тридцатипятилетней, а к концу у него семнадцатилетняя была.

Да это я тогда мечтал. Но такое еще возможно.

Вы теперь зарабатываете писательством?

Да, с тех пор, как… в полтинник бросил работу, и вот уже четыре года сам за себя плачу. Пью много пива, ставлю на лошадок, и на ужин у меня обычно стейк.

А с лошадками получается?

Нет. Но последний месяц или около того неплохо. У меня новая система. Иногда они работают месяц-другой, а потом разваливаются. Тогда надо изобретать новую, понимаете, чтобы оправдать дальнейшую игру. А лошади мне нужны для работы.

Это как?

Ну, понимаете, сижу… и во мне что-то включается. Я туда хожу, а там люди, шевеленье какое-то, все это убожество… это расслабляет, в тот же вечер я могу писать, особенно если много проиграю. Если теряю кучу денег, напиваюсь и по-настоящему пишу стихи. Наверное, со страху.

Вы лучше всего пишете, когда несчастны или когда вам хорошо?

И так и этак — пишешь, когда тебе очень некисло, пишешь, когда тебе совсем паршиво, и пишешь, когда тебе никак. Пишешь все время — без разницы.

Фокс утверждает, будто вы говорили, что большинство публикуемого крупными журналами — в смысле стихи — «тупость и поэтическая поза».

Ну да, я и до сих пор так думаю. Вот я вижу стихи в «Нью-Йоркере» — читал его в самолете, когда сюда летел, — и стихи по-прежнему плохие, очень плохие, старье с французскими фразами. И словами играют: «Деревья рухнули; взросло солнце» — солнце, луна, звезды, все то же говнище. Поэзия до сих пор ленива и фальшива, по большей части не по мне.

А в размер и рифму вы пишете?

Нет.

Вы считаете, формальный стих фальшив, потому что формален?

Он фальшив не потому, что в размер или рифму, но потому, что слишком долго живет. Его заездили, и он стал нудной тягомотиной. Нет, он фальшив не потому, что в размер написан, но он скучен, потому что формален. Его загоняли до смерти — и гонят дальше. Говорю же, мне он ни к чему.

Мне хотелось спросить вас о женщинах.

О женщинах? Ох, да я про них все знаю. Я на земле живу пятьдесят четыре года — и живал со многими.

Вы…

Они вообще что такое?

По крайней мере в двух рассказах мужчин у вас кастрируют. В рассказе «В рай дороги нет» Анна кастрирует Джорджа, потому что, как она говорит, если он не достанется ей, пусть уж не достанется никому. И есть еще один рассказ, забыл, как называется, где человек сам себя кастрирует, чтобы жена не могла сексуально им помыкать.

Ну да, этот мой комплекс кастрации мне самому непонятен. Я даже пару стихов про это написал. И вот недавно думал. Сказал себе: «О чем это я? Что это значит?» Черт его знает, разве что вот… мне кажется, это скорее символ, чем на самом деле. Иными словами… временами мы все пытаемся вычислить, как нам избежать женщины и той власти, что она имеет над нами. Я по такому пути ни за что не пошел бы, но, вероятно, это символический жест. Только про это я и могу думать в такие моменты, понимаете, фрустрации, паники, владычества и утраты. Так просто бывает с моими персонажами. Я тут не могу разобраться — не могу понять, какой смысл.