Чарльз Буковски - Интервью: Солнце, вот он я

Понимаешь, мы же чудовища. Увидеть бы нам это, мы бы себя полюбили… осознали бы, как мы смешны, у нас внутри кишки накручены, по ним медленно течет говно, а мы смотрим друг другу в глаза и говорим: «Я тебя люблю», и все это барахло коксуется, превращается в говно, а мы в присутствии друг друга никогда не пердим. Куда ни кинь, сплошь комические штришки…

А потом умираем. Только смерть нас не заслужила. Верительных грамот не показала — их предъявляем только мы. И рождением своим мы заслуживаем жизни? Вообще-то нет, но нас эта ебучка так увлекает… Я все это презираю. Смерть презираю. Жизнь презираю. Мне не нравится, что я попался между тем и другим. Знаешь, сколько раз я пытался покончить с собой?

Линда:Пытался?

Дай мне время, мне всего шестьдесят шесть. Я над этим еще работаю.

Когда одержим самоубийством, тебя ничего не беспокоит… кроме проигрыша на бегах. Это тебя почему-то беспокоит. Почему так?.. Потому что [на скачках] включаешь ум, а не сердце.

Я никогда не ездил на лошади.

Меня не столько лошадь интересует, сколько собственная правота или неправота… выборочно.

О скачках

Одно время я пытался зарабатывать на бегах. Это мучительно. Это воодушевляет. От этого все зависит — квартплата, все. Но тогда начинаешь осторожничать… а это уже совсем другое.

Сидел я однажды на самом повороте. В заезде участвовали двенадцать лошадей, все шли, сбившись в кучу. На атаку кавалерии похоже. И я видел только крупы — вверх-вниз ходили. Как у диких коней. Посмотрел я на эти конские жопы и думаю: «Это безумие, это же тотальное безумие!» Но бывают и такие дни, когда выигрываешь четыреста-пятьсот долларов — восемь-девять заездов подряд, и чувствуешь себя Господом Богом все знающим. Все совпадает. (Затем мне.) У тебя же бывают плохие дни, правда?

ШП:Правда.

Но и хорошие бывают?

ШП:Ага.

Много?

ШП:Ну.

(Пауза, потом удивленный смех.)

Я думал, ты скажешь: «Не очень…» Обидно!

О людях

Я стараюсь на людей не смотреть. Опасно. Говорят, если долго на кого-то смотришь, начинаешь на них походить. Бедная Линда!

Без этих людей я по большей части могу обойтись. Не наполняют они меня — опустошают. Я никого не уважаю. У меня с этим проблема… Я вру сейчас, но поверь мне, это правда.

Служитель на парковке ипподрома — вот он нормальный. Иногда. Уезжаю я с бегов, а он: «Ну как успехи, мужик?» Я говорю: «Блядь, в горло готов кому-нибудь вцепиться… хоть белый флаг выкидывай, мужик. С меня хватит». А он: «Ох, да ну нет же! Ладно тебе, мужик! Я тебе так скажу. Пошли сегодня вечером бухнем вместе. Жопу кому-нибудь надерем, пизду пососем». А я ему: «Фрэнк, давай я подумаю». А он: «Знаешь, чем хуже, тем я мудрее». А я: «Должно быть, Фрэнк, ты уже очень мудёр». А он: «Знаешь, все-таки хорошо, что мы с тобой не познакомились, когда были моложе оба». А я: «Ну да, я знаю, что ты сейчас скажешь, Фрэнк. Мы оба оказались бы в Сан-Квентине» [134]. — «Точно!» — отвечает он.

О том, как узна ю т на скачках

Я как-то раз сижу и чувствую, что на меня пялятся. Я знаю, что сейчас будет, поэтому встаю и собираюсь уйти, понимаешь? А он говорит: «Извините?» И я ему: «Да, в чем дело?» Он спрашивает: «Вы Буковски?» Я говорю: «Нет!» А он: «Вас, наверное, все время спрашивают, да?» Я говорю: «Да!» — и ухожу. Знаем, слыхали. Я лучше уж частным порядком поживу. Вообще-то, мне люди нравятся. Мило, что они любят, скажем, мои книги и все такое… но я же не книга, понимаешь? Я тот парень, который ее написал, но не надо ко мне лезть и забрасывать меня розами. Дайте мне дышать. А им бы только потусоваться. Прикидывают, что я сейчас шлюх приведу, будет дикая музыка и я кому-нибудь в глаз заеду… понимаешь? Как же, они про это в рассказах читали! Блядь, малыш, да все это было лет двадцать-тридцать назад!

О славе

Это разрушитель. Это блядь, сука, разрушитель на все времена. Ко мне она пришла слаще некуда, потому что я знаменит в Европе и неизвестен тут. Я вообще один из самых крупных везунов. Счастливчик. А слава — это вообще ужас. Это мера по шкале общего знаменателя, где умы работают на низком уровне. Она ничего не стоит. Избранная аудитория гораздо лучше.

Об одиночестве

Я никогда не был одинок. Я сидел в комнате — хотел покончить с собой. У меня была депрессия. Я ужасно себя чувствовал — ужаснее просто некуда, — но никогда не ощущал, будто в комнату может войти кто-нибудь и вылечить то, что меня беспокоит… или сколько угодно людей может войти. Иными словами, одиночество — оно меня само по себе никогда не колыхало, потому что мне всегда, до зуда, хотелось уединения. Одиноко мне может стать на вечеринке или на стадионе, где полно людей, которые что-нибудь радостно скандируют. Процитирую Ибсена: «Самые сильные люди — самые одинокие» [135]. Я никогда не думал: «Ну вот сейчас войдет прекрасная блондинка, отъебет меня, потрет мне яйца, и мне станет хорошо». Нет, это не поможет. Ты же знаешь типичную толпу: «Ух, сегодня пятница, вечер, ты чего будешь делать? Так и будешь тут сидеть?» Ну да. Потому что снаружи ничего нету. Одна глупость. Глупцы общаются с глупцами. Пускай и дальше себя оглупляют. Мне никогда не хотелось рвать куда-то в ночь. Я прятался в барах, потому что не хотел прятаться на фабриках. Вот и все. Миллионы людей мне жалко, но одинок я никогда не был. Я себе нравлюсь. Я сам — свой лучший способ развлекаться. Давай еще тяпнем!

О досуге

Это очень важно — отдыхать. Темп — вот суть. Если не останавливаться совсем и подолгу не бездельничать, все потеряешь. Будь ты актер, кто угодно, домохозяйка… должны быть большие паузы между пиками, когда не делаешь ничего. Лежишь на кровати и пялишься в потолок. Это очень-очень важно… не делать совсем ничего очень-очень важно. И сколько людей так поступают в современном обществе? Очень мало. Вот все они совершенно и сбрендили, раздражены, сердиты и злы. В старину, когда я еще не был женат и не был знаком с кучей женщин, я опускал все жалюзи и залегал в постель дня на три — на четыре. Вставал посрать. Съедал банку фасоли, опять ложился — и так три-четыре дня. Потом одевался, выходил наружу — и солнце было яркое, и все просто пело. Я чувствовал в себе мощь, как перезаряженный аккумулятор. Но знаешь, что сразу обламывало? Первая человеческая рожа встречалась мне на тротуаре — и я тут же терял половину заряда. Такая чудовищная, пустая, тупая бесчувственная харя, вся пропитанная капитализмом — «тяготами». И ты такой: «О-о-о! Он у меня половину забрал». Но оно все равно того стоило, половина у меня еще оставалась. Поэтому — ну да, отдых. И я не хочу сказать, что нужно непременно думать о глубоком. Я имею в виду — лучше вообще не думать. Ни о прогрессе, ни о себе, ни о том, как себя улучшить. Просто… как слизень. Это прекрасно.