Джонатан Летем - Бастион одиночества

Оба они приближаются к известным, всеми уважаемым учреждениям и останавливаются. Косой дождь хлещет как из ведра, подгоняя задумавшихся. Оба глубоко вздыхают. Один пересекает фойе высотного здания на Сорок девятой улице, входит в лифт и едет на восемнадцатый этаж. Второй заглядывает в окошко, жмет на кнопку вызова звукозаписывающей студии «Электрическая леди».

Прийти сюда — значит признать, что ты еще жив.

Прийти сюда — значит признать, что ты еще к чему-то стремишься.

А может, ты просто стараешься ради сына.

Один отец подходит к столу секретаря и ждет художественного редактора. Это издательство массовой фантастической литературы, второе по величине в городе, не однодневка, как «Белмонт Букс» на Фэшн-дистрикт с шестью сотрудниками в рубашках, обляпанных китайскими закусками, — гонорары там приходилось ждать по три месяца. Нет, это приличное издательство с серьезной секретаршей, перед которой красуется ваза с карамельным печеньем и трехканальный телефон.

Второго вежливый парень уводит с забитой дорогими магазинами улицы в кирпичную цитадель. Он говорит, что остальные опаздывают, но беспокоиться не из-за чего, называет гостя по имени и утверждает, что был восхищен его записями. Подобные слова не часто слышишь от типов вроде него. Большинство прячется под маской «чего я только не повидал». Отлично, отлично. Он кивает, чувствуя себя препаршиво оттого, что пришел раньше всех.

Обоим приходится помучиться в ожидании. Но вот появляется художественный редактор в трикотажном жилете, с незажженной сигаретой в зубах — ухоженный всезнайка — и протягивает руку. В «Электрической леди» в это же время распахиваются двери и входит компания, высыпавшая из лимузина на дороге, все в очках а-ля Элтон Джон и боа. На басисте космический наряд — с подплечниками, диковинным ремнем, — он оделся так не потому, что собирается на съемку или выступление, а потому что все они так выряжаются, считая себя Джимми Хендриксом, Слаем Стоуном, Марвином и Мартианом, вместе взятыми. Он напоминает себе, что знаком с этими людьми, что сам из их мира, потому и приехал сюда, что все они — одного поля ягода. И что сегодня им предстоит подписать договор в «Мотауне».

Редактор дотрагивается до локтя своего посетителя и ведет к себе в кабинет со словами: «Очень рад с вами познакомиться, мистер Эбдус. Надеюсь, эта встреча станет началом долгого сотрудничества».

Он то и дело потирает руки и несет всякий вздор:

— Никак не мог заставить себя проснуться сегодня утром. Вы уж извините. Но теперь я наконец-то на месте. Уверен, вам понравится с нами работать. Вы заслуживали гораздо большего, еще когда начали сотрудничать с «Белмонт», мистер Эбдус. На вашу первую книгу все обратили внимание. Такие, как вы, никогда не остаются незамеченными, как отличники в средней школе. Откровенно говоря, я не понимаю, почему вы не связались с нами сразу. Только ни о чем не волнуйтесь. Мы можем не указывать в книгах ваше настоящее имя. Если хотите, придумайте какой-нибудь псевдоним. Но об этом давайте поговорим позже, сегодня не будем тратить время на пустяки.

Даже самому себе он не признается, что, придя сюда, сделал большой шаг в карьере. Сотрудничество с «Белмонт», как хотелось верить, объяснялось стремлением уважить Перри Кандела, желанием убедить старого учителя, что тот не напрасно тратил на него свое время. А еще работа с «Белмонт Букс» позволила ему в некотором смысле переосмыслить свою жизнь, прийти кое к каким выводам. Звонок же в это издательство, а тем более сегодняшняя встреча доказывали, что он стал настоящим оформителем книг, коммерческим художником. Его приняли здесь как нельзя лучше, а значит, несмотря на презрение, которое он испытывал к своим работам, их оценивали достаточно высоко. Выгодная работа соблазняла его всеобщей похвалой. Возвращаясь на лифте на первый этаж, он мог поклясться, что слышит хриплый хохот Перри.

Второй отец тоже кое в чем себе пока не признается. И хотя он завидует этим ребятам, похожим в своих нарядах на супергероев и других мультяшных персонажей, а какая-то часть его «я» задается вопросом: «Какого черта я всю жизнь давлю в себе такого же чудака, почему никогда не позволял себе дышать свободнее?» — вторая его часть тихо шепчет, что ни подпевать, ни подыгрывать кому бы то ни было он не должен. Фанк — душа, подсевшая на наркотики. По этой дороге никуда не придет ь. Фанк слаб, как и диско. Порнографическое диско — вот что такое фанк. Он должен создать гармоничный фон, но чувствует, что и фон ничего не изменит, и впервые в жизни с момента ухода из «Сатл Дистинкшнс» ощущает страшную тоску по сильным, будоражащим кровь голосам, по ровному звуковому полю, на котором рождалась его музыка и с которого он взлетал.

Чашку кофе? Весьма неплохой.

Эй, приятель, сейчас подадут обед. Косячка не желаешь?

Только скажи, чего ты хочешь, старик.

Отцы, отцы, почему вы такие хмурые? Вы выползли из своих нор, и вас тепло приняли. Улыбнитесь. Расслабьтесь. Сегодня мир радуется вам.

Окончательно проиграв, в один прекрасный день в конце зимы он приходит сюда, на пересечение Атлантик и Невинс, сворачивается клубком перед никогда не закрывающимся винно-водочным магазином и всегда закрытой слесарней и остается тут навсегда. Утопая в блевотине, моче и поту, в грязных штанах, он лежит здесь, как музейная мумия, — с закрытыми глазами, плотно сжатыми губами, борясь с простудой, заработанной неделю назад, когда только обосновался здесь. Он лежит, съежившись, как будто прячется от самого времени и от зимы, хотя она уже закончилась, его поза — воплощение боли, на всем его теле страдальческая гримаса. Плечи прикрывает подоткнутое другим концом под зад тонкое детское одеялко. Два угла его разорваны, оттуда торчит посеревшая от уличной грязи набивка. Одеяло подвязано под покрытым седой щетиной подбородком человека, и это делает его жалким подобием супергероя в плаще.

Летающий человек, приземлившийся на пороге своего предсказуемого будущего.

Он похож на мертвеца.

Как же это случилось? Бурум-Хилл Изабеллы Вендль был назван в «Нью-Йорк мэгэзин» от двенадцатого сентября 1971 года «самой непостижимой загадкой города». Она хотела заселить его приличными людьми, да, да, в этом нет ничего постыдного. Но откуда взялась здесь эта жертва алкоголизма? Почему на оборванца никто не обращает внимания — не дотронется до плеча, узнать, жив ли он, не вызовет полицию, в конце концов?

Неужели потому, что бедолага — черный?

А может, Атлантик-авеню между Невинс и Третьей — это не Бурум-Хилл? А например, Гованус или что-то еще. В любом случае заселение Бурум-Хилл приличными людьми проходит как-то странно, медленно и совсем не так, как того желала Изабелла Вендль. На Атлантик между Хойт и Бонд открылось несколько антикварных магазинчиков, на Пасифик, Дин и Берген поселились новые семьи. Уикофф ничуть не изменился, но об этом никто и не мечтал. Хиппи? До тех пор пока они не устроят у себя в подвале хранилище наркотиков, на них никто не станет жаловаться. Живут себе, как все остальные. Какой-то бородач-энтузиаст открыл на углу Берген и Хойт французский ресторан — возможно, несколько преждевременно, но вполне успешно. Даже на Стейт-стрит, что рядом с Шермерхорн, Казенным домом и тлетворным центром района, активно восстанавливают дома из песчаника.