Борис Камов - Мальчишка-командир

И в это утро, неторопливо одевшись, дядька взял в сенях ведро с водой, приготовленное с вечера, и остановился возле сарая, где, казалось дядьке, меньше дуло. Ординарец никак не мог привыкнуть к требованиям командира и боялся, что Голиков от своей причуды заболеет.

А командир полка выбежал на крыльцо в длинных, до колен, трусах и в сапогах. Прищурясь от полоснувших по глазам лучей солнца, Голиков подошел к дядьке и, словно собираясь ударить его в живот головой, пригнулся. Ординарец осторожно ковшиком начал лить воду ему на загривок, шею, спину. А Голиков принялся себя похлопывать и растирать. Несмотря на прохладу, его тело начало окутываться легким облачком пара. Когда, скребнув по дну ведра ковшиком, ординарец вылил на спину командира остатки воды, Голиков попросил:

— Дядька, черпни еще.

— Так холодная ж!

— Не бойся, черпни.

Вполголоса, то ли молясь за молодого сумасброда, то ли ругая его, дядька черпнул в колодце еще одно ведро — вода была ледяная, бог знает с какой глубины.

— Лей всю! Сразу!

Ординарец выплеснул все, что было в ведре, ему на голову и спину. Радостно ойкнув, фыркнув, смахнув с себя разбежавшиеся струйки, Голиков снял с плеча дядьки длинное полотенце из грубого холста и растерся.

Ординарец тем временем возвратился в дом. И ровно в шесть, в белоснежной рубашке, розовый от ледяной воды, с зачесанными назад волосами, Голиков появился к столу. Его ждала кружка принесенного из погреба молока, несколько ломтей свежего хлеба, испеченного хозяйкой, миска гречневой каши и еще одна кружка — с чаем, заваренным мятой.

Пока Голиков завтракал, ординарец вывел из сарая коней, напоил их, оседлал. И в шесть двадцать они выехали со двора: Аркадий Петрович начинал объезд подразделений своего полка. Голиков делал это каждое утро, и никто не знал, с какой роты он начнет, и ждали его утреннего появления все. Он успевал побывать в пяти-шести местах.

В одном месте проверял, знают ли часовые свои обязанности; в другом осматривал оружие; в третьем заходил в спальню, отбрасывал одеяла и глядел, чистое ли белье, а затем, позвав двух-трех красноармейцев, предлагал им раздеться. Те снимали рубахи. Упаси бог, если рубашка была у кого заношенной или в складке обнаруживалась вошь!.. Доставалось и бойцу, и его командиру. В результате сыпняк пошел на убыль. От него перестали умирать. Не было и новых случаев холеры.

Столь же тщательно следил комполка и за тем, как кормят бойцов. Он приходил на кухню и говорил: «Дайте мне попробовать из этого котла. И еще из этого». Но больше двух-трех ложек супа или ложки каши — и это было всем известно тоже — не съедал. Аркадий Петрович терпеть не мог проверяющих, которые шатались от котла к котлу, наедаясь во время своих неутомимых инспекций «от пуза» и делая вид, что не замечают ехидных взглядов поваров и дежурных красноармейцев.

Отведав супа или каши, Голиков нередко замечал: «Не хватает соли. Хорошо бы добавить жареного лучку». И никогда не оставался завтракать или обедать. Он знал: если пообедаешь в первой роте, то придется и во второй, и в третьей, и так до четырнадцатой. И не исключено, что обед начнут готовить получше специально для него. И Аркадий Петрович предпочитал иногда вообще до вечера не есть, помня, что верный дядька дома накормит.

А на занятиях Голиков поочередно присутствовал в каждой роте. И полк за короткий срок преобразился. Это установила комиссия, направленная командующим округом. В секретном рапорте она доложила: несмотря на то что в полку был раскрыт заговор, в котором была замешана значительная часть командного состава, 23-й полк по моральным качествам и подготовке представляет боеспособную часть, вполне пригодную для использования против антоновских банд.

...Пять рот двигались по улицам города. Впереди, блестя золотом зычных труб, громыхая звонкими тарелками и гулкими барабанами, шествовал известный всему Воронежу военный оркестр. Он играл каждое воскресенье на гуляньях. Там он исполнял по преимуществу вальсы, народные плясовые и мелодии душещипательных романсов. А сейчас, сознавая торжественность момента, оркестр играл поочередно «Вихри враждебные» и «Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон».

Голиков и Берзин сопровождали колонну верхом на лошадях. На звуки музыки из дворов, переулков выбегали люди. Женские и детские лица высовывались из дверей и даже из открытых, несмотря на прохладу, окон. Заметив такое внимание, красноармейцы приободрились. Они стали тверже и молодцеватей печатать шаг — и колонна достигла вокзальной площади. К Голикову подбежал расстроенный начальник станции — лет пятидесяти, тщательно и гладко выбритый.

— Прошу извинить, — сказал он, неумело поднося руку к козырьку своей железнодорожной фуражки. — Нет локомотива. Еще вечером паровоз был совершенно исправен, а утром бригада стала разводить пары...

Аркадий Петрович помрачнел. Он читал оперативную сводку по состоянию на восемь утра. Из нее он узнал о диверсии в депо, расследование которой было поручено железнодорожной ЧК. Но в суматохе сборов Голиков никак не связал это сообщение с предстоящей отправкой рот.

— Другой локомотив ожидаем через полтора часа, — закончил начальник станции.

— Если будет возможность, пожалуйста, ускорьте, — на всякий случай попросил Голиков и приказал бойцам разойтись, чтобы не маялись в строю до посадки.

Красноармейцы, сложив в кучи заплечные мешки, составив в козлы винтовки и выделив часовых, рассыпались по площади. Кто кинулся покупать у торговок ржаные лепешки, кто горячую картошку, извлеченную из чугуна, покрытого рваной кацавейкой, а кое-кто разохотился на миску домашней, тут же на жаровне сваренной похлебки с требухой. От расстройства желудка любителей похлебки должно было спасти то, что котел на треноге кипел беспрерывно.

Голиков хотел было запретить бойцам что-либо покупать в этом «обжорном ряду», но его остановил Берзин:

— Пусть. Иначе они растратят деньги на первом полустанке, и неизвестно, чем их угостят там.

Передав своих коней дядьке, Голиков и Берзин разделились. Комиссар направился в местную ЧК узнать, что прояснилось относительно взрыва на паровозе. А командир полка остался на площади. Голиков не считал себя суеверным, но сейчас у него было предчувствие, что уходить ему не следует.

Отправка пяти рот была задумана как операция секретная. Совершенно скрыть от глаз отъезд тысячи бойцов, разумеется, было невозможно. Однако Александров нашел нужным, чтобы о предстоящей отправке до последнего часа знал самый узкий круг людей. И то, что взорванным оказался паровоз, которому предстояло везти подкрепление против мятежников, свидетельствовало о том, что о секретной операции давно знали люди Антонова. Голиков вполне допускал, что осуществленная диверсия была не единственной из задуманных. И он считал, что обязан предусмотреть или разгадать, что его бойцам уготовано еще.