Эдвард Резерфорд - Русское

И вдруг воскликнула:

– Смотри-ка, вон там церковь! Зайдем.

Что за удивительная, своевольная женщина! И какой у нее легкий нрав! Еще прежде, чем они расстались в тот день, Андрей для себя уже все решил: давно пора ему было обзавестись женщиной, а эта ему очень по нраву.

Но в следующие пару дней дела не оставляли ему времени подумать о Марьюшке.

На третий день, проходя мимо Белой башни, Андрей стал свидетелем странной сцены. Группа людей прямо посреди улицы остановила телегу. Думая, что это разбойничье нападение, Андрей уже собирался броситься на помощь, как вдруг увидел, что руководят «бандитами» двое людей в одеянии священников.

– Что это? – спросил он одного из зевак.

– А вон, смотри сам. Что искали – то нашли, – ухмыльнулся парень.

И действительно, Андрей с удивлением увидел, как нападающие, обыскав телегу, вытащили из нее домру, гусли и еще несколько музыкальных инструментов.

– Огня, – завопил вдруг один из нападавших, – жги бесовскую музыку!

И уже через мгновение под одобрительные крики собравшейся толпы запылала вся телега. Накануне Андрей удостоился резкой отповеди, принявшись раскуривать свою казацкую трубку; видел он, как волокли пьяницу, чтобы бить батогами. Но какие такие законы предписывают священникам жечь домры да гусли? Не понимая, что делает, он уже открыл было рот, чтобы крепко выругаться, но вдруг почувствовал, как кто-то мягко накрыл его губы рукой.

Рука была женская, и прежде, чем он успел обернуться, знакомый голос произнес у него за плечом:

– Остерегись, казак.

До того как убрать руку, Марьюшка успела легко погладить его по щеке и провести по губам кончиками пальцев.

– Неужто не понимаешь, – прошептала она, – в толпе наверняка хватает наушников, которые передадут этим господам все, что бы ты ни сказал.

– И что тогда?

Она пожала плечами:

– Кто знает? Кнутом выпорют, может быть.

Андрей видел русский кнут, устрашающее орудие.

– Да кто такие эти фанатики, что имеют право жечь музыкальные инструменты и сечь кнутом за любое слово?

– Они выполняют волю патриарха. Бывают и посуровее. Патриарх порешил излечить Русь от блуда да пьянства. Все приятное под запретом, – тихонько засмеялась она. – Наш господин, знаешь ли, тоже не торопится домой – священник у нас в Грязном тоже такие речи ведет, а у него дома лютня немецкая припрятана, я знаю.

Андрей не знал, что и думать. Так вот оно какое – суровое местное православие. За это ли он сражался, к такому ли стремился? Неужто и правда царят здесь такая тьма и духота? Гнетущее чувство, преследовавшее его с тех пор, как он со товарищи пересек рубежи государства московитов, вернулось с новой силой.

Но Марьюшка вдруг протянула руку и вновь мягко коснулась его губ.

– Есть теперь кто-нибудь у вас в доме? – просто спросила она.

Андрей знал, что нет. Он взглянул ей в глаза:

– А что будет, если нас застигнут? Порка кнутом?

Она улыбнулась:

– Никто не застигнет нас.

На следующий день небо было голубым, и на нем сияло совсем весеннее солнце; к полудню наступила оттепель. И в следующие дни, несмотря на то что тучи не раз затягивали небеса, было ясно, что долгой зиме наконец пришел конец.

Улицы теперь были сплошь покрыты хлюпающей серо-коричневой жижей. Бревенчатые стены домов, почти черные, отсырев за зиму, на солнце источали густой, влажный смолистый аромат. Свисающие с крыш сосульки истаяли, истончались и сверкали, словно стеклянные иглы. Белые стены церквей и бледные стволы берез казались особенно яркими под весенним солнцем и на фоне покрытых лужами и серой снежной кашей мостовых. Дым из печных труб вместе с серебристым перезвоном колоколов плыл над городом, над вязкой трясиной, возвышающиеся над которой золотые главы церквей одни лишь, казалось, несли обещание тепла и света.

Андрей почти не замечал неприятностей этого слякотного сезона: он был полностью увлечен романом с Марьюшкой.

У нее было стройное, сильное тело; светлые веснушки, которые покрывали ее небольшие груди и ноги, кое-где иссякали, сменяясь внезапно молочной белизной.

Она приходила к нему вечером, и они ложились в его постель в заполненной тенями комнате, где быстро становилось почти жарко от натопленной печи. Ей нравилось медленно раздеваться и красиво вытягиваться на постели перед ним. Иногда, кошачьим движением выгнув спину, она вытягивала сильную стройную ногу и некоторое время любовалась ею, прежде чем игриво спросить:

– Ну так что, господин казак, чем мы займемся сегодня?

В тот день, когда они занимались любовью в первый раз, он заметил, что она поморщилась от его прикосновения. Заметив его удивление, она с усмешкой подняла руки.

– Муж оставил подарочек на память, – сухо сообщила она.

И Андрей заметил вдоль ее руки ужасные темные отметины, следы побоев.

– Он сильный мужчина, мой муж, – тихо сказала Марьюшка и тут же, словно забыв обо всем, с силой притянула его к себе.

– Тебе тоже силы не занимать, – сказал он ей позже, – будто кошка!

– Так и есть: кошка с острыми зубами.

Они были вместе каждый вечер, пока тусклый свет за окном сменялся сумерками, затем темнотой. Ничто не нарушало тишины, кроме редкого звука шагов за окном, тихого шипения дров в печи, медленного падения капель с таявших сосулек под крышей и снега на крыше.

Иногда у нее вырывался вздох:

– Скоро ты уедешь, мой казак.

– Не думай об этом, моя кошечка.

– Ах, тебе легко говорить. Ты свободен, а я в ловушке.

На это ему нечего было возразить.

– Иногда я думаю: «Вот было бы хорошо, чтобы Иван умер». Но что тогда?.. Мне некуда пойти. – И она коротко и горько усмехалась. – Раньше был Юрьев день, да и его отняли. Что скажешь на это, господин казак?

Они часто возвращались к этому в своих разговорах, и каждый раз Андрей испытывал при этом тяжкое чувство.

Роман с Марьюшкой стал для него не только источником чувственных удовольствий, но и многих новых знаний. И это обучение доставило ему значительно меньше удовольствия. Только сойдясь с Марьюшкой, беседуя с ней, Андрей, как ему теперь казалось, начал по-настоящему постигать истинную природу этого могучего государства. И чем больше открывалось ему, тем тяжелее ему было выносить открывшееся.

То, что угнетало его более всего, то, о чем все время говорила, на что все время сетовала Марьюшка, вошло в практику уже давно, но лишь недавно было закреплено законом. Вместе с правом перехода в Юрьев день крестьян окончательно лишили свободы. Это произошло четыре года назад. До тех пор, хоть и с исключениями, у русского крестьянина, формально не закрепощенного окончательно со времен Киевской Руси, оставалось право раз в год сменить господина. Худо-бедно этот древний закон действовал до самого последнего времени.