Эдвард Резерфорд - Русское

Весь день с раннего утра небо радовало глаз синевой, а сам Андрей чувствовал себя так, словно родился заново.

Голова его слегка кружилась от меда и вина, от сытного обеда по телу разливалось приятное тепло, и благочестивые мысли, занимавшие его всю прошедшую неделю, слегка поблекли и отступили, а потому, глядя на снующую туда-сюда Марьюшку, он с удовольствием думал о том, что скоро встретится с ней снова.

На следующий день казаки наконец были допущены на Патриаршее подворье, где их принял сам патриарх Никон.

Лишь теперь, видя московского патриарха прямо перед собой без его парадного облачения, Андрей в полной мере ощутил мощь, исходившую от этого человека.

Никон был очень высок ростом. Годы молитв и поста наложили неизгладимый отпечаток на его лицо, такое же изнуренное, как и тело, но оттого не менее величавое. Взгляд его не был недобрым, но, казалось, проникал в самую душу.

Патриарх принял казаков по-дружески, но беседе задал скорее деловой тон:

– Киевская метрополия подчинена Константинопольскому патриархату, однако Московский патриархат может и должен дать защиту нашим братьям. Нам известна ученость ваших священнослужителей сплотившись, мы принесем больше пользы православию во всем мире. Нам известна великая преданность и отвага казаков в деле защиты нашей веры от поругания. Передайте гетману, что вы можете полагаться на мое слово. Что касается вашего обращения к государю, – на его суровом лице появилась слабая улыбка, – вероятно, вы можете надеяться, что он не откажет вам в покровительстве.

Не только слова, но и тон, которым они были произнесены, и невероятная внутренняя сила, столь явственная в этом человеке, внушили казакам уверенность в успехе предприятия. Покидая Патриаршее подворье, Андрей вдруг почувствовал, что он больше не повстанец, бунтующий против поляков, но орудие великой цели.

Муж Марьюшки возвратился на следующий день.

Андрей видел ее мельком в доме Никиты, но сумел лишь перекинуться парой слов. Она сказала, что через три дня они с мужем отбывают в Русское.

– Так что мы с тобой больше не увидимся, – тихо сказала она и вышла из комнаты.

Андрей не ожидал, что это известие произведет на него такое впечатление. Незнакомая ему прежде тоска словно завладела всем существом молодого казака, предчувствие горькой потери. Он не понимал себя. Сказать по совести, прежде завершение отношений с женщинами сопровождалось чувством облегчения и даже удовлетворения – чувства, слегка разбавленного сожалением, в котором, однако, всегда главенствовали радость от очередной победы и вновь обретенной свободы.

Но на этот раз все было иначе. Теперь он чувствовал лишь неведомую доселе леденящую грусть, и, как Андрей скоро понял, вовсе не оттого, что Марьюшка значила для него больше, чем все прежние женщины, но потому, что ее дальнейшая судьба внушала ему страх. И не только из-за мужа: нечто в ней самой пророчило несчастливую участь женщине, смевшей не подчиняться заведенному порядку здесь, где в чести была покорность.

Ему определенно не хотелось расставаться с нею. Что за наваждение!

Однако уже на следующее утро он нашел повод отсрочить расставание. Бурляй, исполнявший обязанности старшего в их маленьком посольстве, объявил, что дело их в Москве почти окончено, и вскоре можно отправляться назад.

– Когда? – спросил Андрей. И, услышав в ответ, что быть им здесь оставалось не более недели, продолжил: – У меня есть одна просьба…

Бурляй не стал возражать, сказав лишь:

– Если хозяин этого села не имеет возражений, что ж, поезжай, если желаешь.

И Андрей начал собираться в путь, готовясь отправиться в село Русское, где когда-то жили его предки. А заодно проводить до дома Марьюшку.

Никиту Боброва позабавило желание Андрея посетить его село и поразила рассказанная им история.

– Друг сердечный, – расхохотался Бобров, – так ты хочешь сказать, что твой родной дед бежал когда-то из моего села?

– Я так думаю, – признался Андрей.

– Какая жалость, что это случилось так давно, по нынешним законам я бы, наверное, мог истребовать и тебя, – в шутку сказал Никита.

– Как – внука?

– Ну, такое вряд ли когда-то случалось, хотя… – Никита ухмыльнулся. – Видал ли ты наше Уложение?

Тот самый закон, на который все время сетовала Марьюшка.

– Сейчас я покажу тебе.

Уже через год после опубликования Уложение было напечатано двумя огромными по тем временам тиражами, в совокупности превышавшими две тысячи экземпляров. Один нашелся и в доме Никиты.

– Смотри же. Нам нужна глава одиннадцатая – «Суд о крестьянах».

И тут Андрей воочию увидел, что значило быть русским крестьянином.

В тридцати четырех статьях одиннадцатой главы Соборное уложения оговаривало разные стороны отношений крестьянина и помещика, владельца земли. Не только самого беглого господин имел право истребовать назад, но и его жену, если он успел жениться, и его детей, если народил детей, и жен его детей, и детей его детей тоже.

Господину запрещалось убивать крестьян – но только преднамеренно. Если таковое случилось в приступе гнева, то был небольшой проступок. Если в приступе гнева он вдруг убивал чужого крестьянина, то обязан был заместить его своим.

Андрей попросил разрешения взглянуть на другие главы. Здесь было предусмотрено все – от богохульства до подлога, от монастырских земель до незаконных кабаков.

Он заметил, насколько часто в качестве наказания объявлена порка кнутом.

– Должно быть, немало у вас тут поротых…

– Это наказание применяют только к крестьянам, – поспешил заверить друга Никита.

Сто сорок одно преступление в двадцати пяти главах предусматривало наказание кнутом. Более серьезные проступки карались смертью. Но, учитывая, что мало кто мог вынести пятьдесят ударов кнутом, это тоже можно было считать разновидностью смертной казни. Изучая один за другим эти суровые законы, Андрей хмурился и качал головой:

– Не хотелось бы, чтобы нам достались такие законы. Казакам следовало бы подписать соглашение, которое гарантирует нам больше прав.

Но теперь Никита покачал головой:

– Я знаю, что у вас заведено иначе, и, конечно, к вашему обычаю отнесутся со всем уважением, – заверил он друга. – Но ты должен понять, что, великодушно принимая вас под свою защиту, государь не станет подписывать никаких соглашений, это было бы ниже его достоинства. Вы же должны ввериться его доброте и заботе.

– Но король поляков не чурался этого.

– Король поляков всего только избранный монарх, – отвечал Никита с улыбкой, но в голосе его послышалось нетерпение.

– Казаки, – осторожно напомнил Андрей, – свободные люди.

– Наш же благочестивейший, самодержавнейший государь поставлен над нами самим Господом, чтобы вершить наши судьбы. – Голос Никиты звучал твердо. – И наследует престол святого Владимира, Владимира Мономаха, Ивана Четвертого. – Тут он мрачно улыбнулся и произнес с какой-то неприятной Андрею, почти одобрительной интонацией: – Вот царь Иван действительно был суров, умел добиться повиновения. Одного из моих предков поджарил на сковороде…