Эдвард Резерфорд - Русское

– Увези меня, мой казак. Увези меня с собой. Тебе даже необязательно жить там со мной – просто забери отсюда. Не оставляй меня здесь.

Эти монотонные мольбы приводили его в ужас.

А потом, вечером второго дня, когда он уже думал, что сейчас Марьюшка снова начнет свои уговоры, она вдруг повернулась к нему и спросила неожиданно спокойно:

– У тебя есть деньги, казак?

– Есть немного. К чему ты спрашиваешь?

Она посмотрела на него так, словно удивилась его вопросу, а затем, сжав губы, ответила:

– Потому как я думаю, что жду ребенка.

– Ты беременна?

– Я не уверена… но есть признаки.

– И это мой ребенок?

– Конечно.

Андрей не решался взглянуть на нее.

– Я знаю, что ты не возьмешь меня с собой. – Голос ее звучал ровно, однообразно, и… он ни разу не слышал еще в ее голосе такой печали. – Казаку все дозволено, что бы он ни пожелал, но меня он не хочет. Все это был сон.

Он не отвечал.

– Но если у тебя есть деньги, можешь дать мне.

– Может, ты и не беременна, – сказал он с надеждой.

– Может.

Была ли это уловка? Он так не думал.

– Но ты хотя бы хочешь ребенка?

– Пусть лучше твой, чем его.

– А он… знает?

Она пожала плечами:

– Поживем – увидим.

У него было с собой изрядно монет – польских и русских. Все русские деньги он отдал Марьюшке.

– Благодарю тебя. – Она помедлила, но все же произнесла с грустной, кривоватой улыбкой: – Ты можешь сохранить свои деньги и просто взять меня с собой.

– Нет.

Некоторое время оба молчали. Он смотрел на ее руки – как они открывают и закрывают кожаный кошель с монетами, перебирая их длинными пальцами. Он знал, что она беззвучно плачет, но не пытался подойти к ней, чтобы успокоить, боясь, что сделает только хуже.

Затем она сказала – совсем тихо, голосом, в котором звучали слезы:

– Тебе ведь и неведомо – так ведь, казак? – неведомо, каково это быть одной.

– Я часто бываю один, – отвечал Андрей, но не для того, чтобы оправдаться, а, как ему казалось, пытаясь ее утешить.

Она покачала головой:

– Нет, ты не один – с тобой надежда. Ты можешь погибнуть, но до этого ты успеешь пожить. Ты свободен, казак, свободен, как птица над колышущейся степью. А вот я одна, со мной нет надежды. Понимаешь ли ты меня? Вот небо – вот земля. И никакого выхода. Понимаешь, как ужасно жить, зная это? Знать, что ты совсем один, навсегда…

Он думал о ее матери, о жителях Грязного, о ребенке.

– Ты не одна.

Она не отвечала.

– Я пойду, – сказала она наконец. – Когда ты уезжаешь?

– На рассвете.

Она кивнула, а затем слабо улыбнулась:

– Не забывай меня.

Она повязала голову красным платком и вышла из дому.

Небо было чистым и ясным, чудесно лазоревым, когда на следующее утро он выехал из Русского и направился на юг.

Версты через три он выехал к обширному лугу. И, направив коня в объезд, вдруг увидел ее, стоящую на противоположной стороне луга, с тем же красным платком на голове. В первый миг он подумал подъехать к ней, но тут же решил, что не стоит. Лучше не стоит.

Некоторое время спустя он оглянулся.

Она так и стояла там – крохотное красное пятнышко, одинокая фигурка на бескрайнем поле. Она смотрела вслед всаднику, пока он не скрылся из виду.

Андрей направлялся на юг. Скоро он снова увидит степь, и колышущиеся поля пшеницы, и крытые соломой хаты.

Что за удивительная страна эта Московия! Теперь, когда он направлялся домой, на душе его стало светлей, будто в темной комнате распахнули дверь.

Мысли его умчались в прошлое – он вспомнил Анну. А затем, неожиданно, друга Степана. Вряд ли они свидятся снова.

Свобода. Вот что главное. Жизнь хороша. Он молод и пригож – в этом нет никаких сомнений. Он пригладил длинные усы – что за славный казак!

Солнце поднималось над горизонтом, а легкий весенний ветерок играл в складках его одежды.

И раньше в русской истории неоднократно возникало представление о том, что близится конец мира. Но во второй половине XVII века произошел и вовсе неожиданный зловещий поворот, который уверил многих, что на этот раз светопреставление неизбежно и Антихрист уже стоит при дверях.

Чтобы понять Россию, важно учитывать одно обстоятельство: хотя события в центре порой могут развиваться стремительно, а у новых идей находятся сторонники, на бескрайних просторах страны изменения происходят очень медленно. Отсюда почти повсеместный гигантский разрыв между тем, что говорится, и тем, что делается. Часто историки приходят в замешательство от того, что реакция далекой глубинки на дела столичные настолько запаздывает, что скорее напоминает эхо, отзывающееся на давно позабытое слово, да и человека, сказавшего его, уже нет в живых.

Ученые спорят об истоках той катастрофы, которая ознаменовала конец старой Московии, но для многих ее жителей все, без сомнения, началось в 1653 году с церковных реформ могущественного патриарха Никона. Нагляднее всего это проявилось в способе, каким русские люди совершают крестное знамение.

Это может показаться странным, потому не лишним будет пояснить, что Русская православная церковь очень отличалась от других православных церквей. В течение веков она была изолирована от остального христианского мира, и в ней развилась особая духовность и сложились собственные обряды, которые, как верно подметил Никон, шли вразрез с общепринятым направлением. В определенные моменты богослужения русские дважды пели «аллилуйя» вместо трех раз, использовали иное количество просфор для литургии, совершали слишком много коленопреклонений. Они по-своему писали имя Иисуса в своих книгах, где имелись и прочие ошибки. Но самым явным отличием среди всех прочих было крестное знамение.

Православные крестились иначе, чем католики. Вместо того чтобы дотронуться до лба, груди, а затем до левого и правого плеча, русские с большим тщанием и торжественностью касались сперва лба, затем живота, а потом в совершенно противоположном порядке: сначала правого – и лишь потом левого плеча.

К тому же, крестясь или благословляя, русские православные складывали пальцы особым образом. Русские смыкали большой палец с безымянным и мизинцем и поднимали вверх два пальца: указательный и средний, притом средний чуть сгибая.

Это было знаменитое двоеперстие – «двумя персты», – которое почиталось православными верующими истинным и древним обычаем. И его-то вознамерился изменить патриарх Никон в 1653 году, наряду с внесением исправлений в богослужебные тексты и литургию.

Подобно многим русским реформаторам, высокий суровый патриарх, так впечатливший Андрея, слишком спешил. Он начал строить огромный монастырь за пределами столицы, который назвал Новый Иерусалим. Протекавшую поблизости речку переименовали в Иордан. Архитектура монастыря была основательной, простой и строгой. Никон планировал поместить там пять престолов, на которых он однажды надеялся увидеть всех пятерых патриархов поместных церквей, а в центре бы сидел патриарх Московский.