Эдвард Резерфорд - Русское

Сущим несчастьем стала удачная женитьба Никиты Боброва – случилось это сразу после рождения Арины, – ведь что хорошо для боярина, то, ясное дело, беда для Русского.

– У него теперь другие поместья, – жаловалась Елена. – Что ему до того, что убивают наших мужиков? Продает их немцам да еретикам, а для тех что русский – что скотина, им без разницы. И барину дела нет.

И действительно, горя желанием угодить царю, Никита то и дело отправлял крепостных из этой деревеньки, куда редко наведывался, служить под командованием офицеров-иностранцев, которых много было в царской армии. И все детство Арины деревня казалась полуживой, замершей в ожидании тех, кому не суждено вернуться.

Однако, несмотря на все эти испытания, ее семья уцелела. Почему-то дядю Арины не отправили воевать. К счастью, и троих его сыновей, когда те вошли в лета, тоже миновала солдатчина. Семья жила в достатке. Дядя Арины был единственным человеком в селе, кто не задолжал Бобровым подати и даже сам нанимал батрака, помогавшего в поле.

Лишь со временем до Арины стало доходить, что ее дядя подкупал управляющего. Старый управляющий был из местных, но, когда он умер, Никита Бобров прислал своего крепостного, и сыновей дяди никогда не забирали в солдаты по той причине, что он имел возможность откупиться. Вся душа в ней перевернулась. И она спросила у бабки Елены, не грех ли это.

– Может, и грех, – ответила Елена. – А ты радуйся, что ему этот грех с рук сходит.

– Где же дядя деньги берет?

– Не твое дело.

– Но это же… несправедливо, – сказала Арина.

Елена только горько усмехнулась.

– Знаешь поговорку? – ответила она. – «До Бога высоко, до царя далеко. А волки, они рядом». Поменьше думай о том, что хорошо, а что плохо. Просто выживай.

Все домочадцы были добры к Арине, и она старалась приносить пользу. С вечера готовила еду в большом глиняном горшке, который ставила в печь. Запасала соленья для долгой зимы. Когда один из братьев смастерил красивую пряничную доску, она нарисовала голубя, чтобы затем на ней вырезать. Она хорошо вышивала.

Странно, что при таких родителях красотой она не блистала. От Андрея она унаследовала лишь темные волосы, а от матери – грациозность, и только. Лицо ее было бледным, нос, по общему мнению, слишком длинным, глаза немного косили, а слева на подбородке росла маленькая бородавка. Нехватку красы отчасти восполняла необычайно милая улыбка, когда девушка решалась улыбнуться.

Дабы искупить позор рождения Арины, Елена воспитывала ее в большой строгости. Бабку и внучку часто можно было видеть идущими на церковные службы в Грязном, Русском или монастыре. Они тихо шли, склонив повязанные платками головы, здоровались, едва поднимая глаза, крестились перед церковными дверями и сразу заходили внутрь, где ставили свечи и молились перед каждой иконой.

Больше всего Арина любила петь. К пятнадцати годам ее голос окреп и стал красивым и глубоким, и священник говаривал: «Вот наш соловей». Часто напоминал он селянам: «Посмотрите, Бог, хотя и не дал этой девушке красы телесной, зато наградил ее голосом и душевной красотой, к Своей вящей славе».

Религиозность Арины пришлась кстати, ведь бабка как-то заявила ей напрямик:

– Замуж тебе никогда не выйти.

Арина и сама хорошо это понимала. Из-за войны с Польшей по всей местности вокруг Русского на одного мужика приходилось по пять баб.

– А уж ты из всех девок будешь последней, кого выберут, – сказала Елена. – Так что свыкнись с этим сразу.

Если Арина и горевала по поводу того или иного поворота своей судьбы, то молча.

– Слава Тебе, Господи, – не раз говорила Елена в присутствии внучки, – слава Тебе, Господи, что девка не такая своевольная, как ее мать. Смирение, – поучала бабка, – смирение и покорство – в сих двух твоя надежда.

Когда Арина была маленькой, она много думала о матери. Какой она была?

К счастью, Елена часто говорила о Марьюшке. Она так ее любила, что не могла удержаться. Воспоминания о пропавшей дочери надрывали сердце этой крепкой старухе даже после долгих лет.

– Красавицей она была, иначе не скажешь, – бывало рассказывала она Арине, качая головой.

Главный грех ее матери, как выяснила Арина, был не в любовной связи с казаком. Хорошего в том, вестимо, нет, но дело молодое, с кем не бывает? Ее грехом было своеволие.

– Видишь ли, управляющий поначалу и не догадывался, что не он твой отец, – объяснила Елена. – Может, так и не узнал бы, не колоти он Марьюшку.

Рассердится бывало, да и сорвет на ней злость кулачищами своими, – с грустью вспоминала Елена. – Ей бы смириться, как все прочие бабы. Так нет же, однажды у ней сердце распалилось, тебя как раз от груди отняли. Да и высказала ему все, что о нем думает. А затем возьми да брякни, что ты не от него.

Она вздохнула.

– Ах, Марьюшка, бедная моя голубка. «Ну, – говорит, – сделано дело». – «Уж вижу», – ей говорю. А она: «Что же, он теперь помолчит, подумает да и сживет меня со свету. Я его знаю». – «Да, – говорю, – доча, так и будет». И тут она спрашивает у меня: «Так ты не бросишь Аришу?» И следующим утром ушла, даже не попрощалась.

Так началась жизнь Елены у управляющего. Он прямо сказал ей: раз ее дочь так с ним обошлась, быть теперь теще у него за хозяюшку. А поскольку все они в его власти были, Елена и согласилась. Не могла не согласиться.

«Но чтоб пальцем меня не тронул, – предупредила она. – Я тебе не жена».

И даже тогда все в деревне решили, что Марьюшка сбежала из-за мужниной жестокости, и никто не узнал бы о казаке, если бы управляющий в приступах пьяного буйства, которые с ним периодически случались, сам все не разболтал.

– Будь он проклят! – говорила Елена. – И себя опозорил, лишь бы ее очернить. Бедная моя Марьюшка!

– Куда она пошла? – обычно спрашивала Арина.

– Откуда мне знать? В степь. Или через Волгу.

– А сейчас она там?

– Может быть, если волки ее не съели.

– А она вернется? – иногда с надеждой спрашивала Арина.

На самом деле Елена была уверена, что Марьюшка давно мертва. Добра ли ждать одинокой бабе на большой дороге? В лучшем случае – сцапают как беглую, и будет бедовать крепостной у какого-нибудь помещика.

– Нет, – отвечала Елена с горечью. – Что ей тут делать?

И хотя Арина не осмеливалась говорить об этом вслух, она всегда верила, что однажды ее мать вернется. Порой во время жатвы, когда женщины выходили с серпами в поле, она смотрела на их длинную колышущуюся вереницу и представляла себе, как когда-нибудь одна из женщин отделится от прочих, подойдет к ней и, улыбаясь, скажет: «Вот, голубка моя, я и вернулась, чтобы повидаться с тобой».

Под конец жатвы она любила пойти на большой луг, который тянулся, казалось, до самого горизонта, и смотреть на приземистые стога, усеявшие все пространство. Внезапно откуда-то возникала уверенность, что ее мать там, спряталась за одним из стогов, и Арина бежала от одного к другому, заглядывая за них и почти надеясь увидеть ее, незнакомую и такую родную, упасть в материнские объятия. Но всякий раз в эту одинокую глупую игру она играла сама с собой, никого не находя в звенящей тишине бескрайнего луга, кроме свежего жнивья и высоких ароматных стогов; и когда тени делались длинными, маленькой девочке с пылким воображением начинало казаться, что сам Бог скрыл за облаком свой лик, оставив ее совсем одну.