Эдвард Резерфорд - Русское

Недалеко от Нижнего к тому же поселилась семья великого противника реформ Аввакума; и случилось так, что, служа там диаконом, Сила познакомился с родственницей неукротимого протопопа и женился на ней.

Человеком Сила был неученым. В Нижнем Новгороде он только овладел грамотой, и реформам, в отличие от настоятеля, противился не из-за книжной премудрости. Если оставить в стороне родственные связи жены, Сила вряд ли смог бы сказать, кто прав в витиеватом споре между ревнителями древнего благочестия и патриархом.

Тревога, охватившая Силу, коренилась куда глубже. Она была подсознательной. И касалась она глубинной сущности Церкви, да и самой Руси. Он чувствовал, что посягнули на самое ее сердце, осквернили душу, и это было делом рук иноземцев.

– На что царю понадобилось столько чужеземцев? – бывало спрашивал он. – Почто немцев ставят в воеводы? На что царь приглашает всяких искусников и разрешает боярам держать дома скоморошьи погудки?

И если поначалу многочисленные подробности церковного спора приводили Силу в замешательство, ко времени Большого собора, состоявшегося в 1666 году, у него не осталось сомнений, где обосновалась неправда.

– Сначала дозволили полякам и грекам осквернить литургию, а теперь чужеземцы до конца пагубу доведут, – с возмущением говорил он жене. А потом, понижая голос, сообщал и вовсе ужасную вещь: – Сам слышал, говорят, книги те жидами переведенные.

И своему маленькому приходу в Грязном священник втолковывал:

– Для нас, русских людей, честных христиан, детушки мои возлюбленные, единое важно. И то не мирское знание: ибо куда может завести нас мудрость мира сего и иноземное хитроумие? Только к большему греху. – И это был сильный ход, ибо что могут знать смиренные люди в сравнении со всеведущим Богом? – Наше дело – любовь да молитва. Благословенный дар святого и пламенного усердия в каждом из нас, чтоб послужить Богу с верою и благоговением, как указал нам Господь и все святые Его. Только это имеет значение. – И тут он произносил слово, которое в течение длительного времени было дорого сердцу всякого русского человека. – В благочестии должно нам проводить наши дни.

Благочестие – это и набожность, и пламенная ревность, и вера, и преданность. К правителю древней Московии всегда обращались: благочестивый царь. А для таких людей, как Сила, благочестие – это верность древнему учению, священной традиции. Для русских крестьян – это смиренная любовь и благоговейный страх Божий, который противопоставлялся гордому, рационалистичному, формализованному западному миру, куда пытались завлечь их власти. Благочестие – это мир иконы и топора.

И потому в Грязном службы по-прежнему шли по старинке: священник возглашал сугубую аллилуйю и совершал крестное знамение двумя перстами.

Это было опасно. Московские власти хотели добиться повиновения. Когда настоятель большого Соловецкого монастыря на северном Белом море запретил монахам служить литургию по-новому и даже молиться за царя, войска осадили упрямых мятежников и в конце концов все монахи были убиты.

Никто не знал, в скольких еще приходах не отказались от древних обычаев, но были основания полагать, что сопротивление нарастает. Некоторых раскольников, как Силу, волновал исключительно религиозный аспект, другие жаловались на большие подати, которые приходилось платить царю, и тяжелые условия жизни. Но каковы бы ни были причины, в народе зрело недовольство, и в Москве это понимали. Начались волнения.

Пока что маленькая община в Грязном не привлекала внимания властей, но что, если однажды все изменится? Как тогда поступят Сила и его прихожане? Никто, казалось, этого не знал, но у Арины были серьезные основания тревожиться.

Весной того года прохладным сырым днем в Русском появился незнакомец. Как всякий странник, он направился в монастырь, где монахи приняли и накормили его. Звали его Даниилом, а больше ничего о себе он рассказать не пожелал, лишь на вопрос монахов, откуда пришел, ответил, что из Ярославля.

Когда сообщили об этом настоятелю, тот лишь улыбнулся и заметил:

– Что ж, похож. Земли там исконные, русские.

Ярославль был древним городом. Как и другие северо-восточные города – Владимир, Ростов, Суздаль, – он был основан еще во времена Киевской Руси. Располагался он к северу, на излучине великой Волги, а далее до самой арктической тундры тянулась тайга. И эмблема у города была самая русская: черный медведь, на задних лапах стоящий, с протазаном.

В этих краях жили настоящие богатыри, простые, решительные – как те, что во время Смуты отправились со своими косами и топорами в Москву выгонять поляков.

Странник был из таких мужиков. Могучий, с косматой шевелюрой и длинной седеющей бородой. Его большой нос, с годами расплывшийся, словно клякса, занимал всю середину бородатого лица. Часто он сидел очень тихо, неподвижно глядя перед собой, и, вытянув ручищу, кормил птичек. Но за мягкостью и осторожностью его движений угадывалась недюжинная сила.

Что он здесь делал? Никто не имел ни малейшего понятия. У него имелось при себе немного денег. Непохоже было, что он беглый крестьянин. С собой странник принес почерневшую от времени иконку и маленький псалтырь, стало быть, грамоте умел. Однако он не был духовного звания.

На третий день своего пребывания в монастыре он заболел. У него началась горячка, и какое-то время монахи думали, что гость их помрет. Однако он поправился, и вскоре его уже видели бродящим по окрестностям городка.

Через неделю после своей первой прогулки он с глазу на глаз побеседовал с настоятелем. После этого братии стали известны две вещи. Во-первых, во время болезни он услышал голос, повелевший ему остаться в Русском. Во-вторых, он был обучен иконописи и просил у настоятеля дозволения поселиться в городе и присоединиться там к артели художников. На то настоятель дал благословение.

Так и случилось, что Даниил стал жить в Русском.

Работал он хорошо, но прописывал лишь травы да палаты под руководством мастеров, самих же фигур не трогал, заявляя, что недостаточно искусен для того. Иконы эти были обычными, дюжинными копиями, на продажу в монастыре, нельзя было счесть их за великие святыни, но скромность Даниила нравилась остальным иконописцам.

Держался он молчаливо и замкнуто. Помимо иконописи прекрасно владел плотницким делом. Строго соблюдал все посты и по несколько часов в день молился и бил поклоны. Как заповедано, он не ел нечистого мяса – ни телятины, ни зайчатины.

Замечали, что по воскресеньям Даниил отправлялся в церквушку в Грязное, на службы к попу Силе. Но поскольку он посещал и монастырь, никто тем не озаботился.

В Грязном селяне скоро привыкли к чудно́му тихому богомольцу, появившемуся среди них. Мужики не имели ничего против, а женщинам он нравился, поскольку был трудолюбив и добр, можно сказать, даже почтителен. Должно быть, он угодник Божий, решили они. А одна старуха как-то сказала: «Странник он. Однажды вы оглянетесь, а его и след простыл». Да и все видели, что было в нем что-то особенное.