Эдвард Резерфорд - Русское

Бедный царь Федор умер. И поскольку детей он не имел, на трон могли претендовать двое: несчастный Иван, последний сын Алексея от жены из рода Милославских, и красавец Петр, которому исполнилось только девять лет, сын Нарышкиной. Полуслепой дурачок или малолетний ребенок; могущественный клан Милославских или недавно возвысившиеся Нарышкины.

Однако существовала еще одна сила, которую Никита не учел: у убогого Ивана была сестра.

Царевну Софью никто не назвал бы красавицей. Толстая, с несоразмерно большой головой, растительностью на лице и волчанкой на ногах. Ее ожидала жизнь затворницы в царском дворце. Но Софья оказалась умной и честолюбивой. Она вовсе не собиралась прозябать в неизвестности или позволить Нарышкиным потеснить ее родню.

В результате серии ошеломительных событий, воспользовавшись внезапным бунтом стрелецкого войска, представлявшего реальную силу, Софья инициировала расправу над Нарышкиными, которые были зарублены прямо в Кремлевских палатах. Это ужасающее и жестокое убийство, совершившееся на глазах маленького Петра и его матери, стало страшным напоминанием, что нынешняя Россия ничем не отличалась от суровой Московии времен царя Ивана.

Затем Софья объявила соправителями Петра и несчастного Ивана, а сама стала при них регентшей.

Странная коронация состоялась в конце июня. Вернувшийся Никита Бобров присутствовал на ней. Двое мальчиков, облаченных в сверкающие золотом одежды, богато расшитые жемчугом, – один полуслепой и едва соображающий, другой совсем еще ребенок – были со всей торжественностью коронованы так называемой шапкой Мономаха. Но за ними стояла Софья. В первый раз в истории царства Московского бразды правления взяла в руки женщина.

И пока Никита смотрел на все это, ему в голову пришла мысль, заставившая его похолодеть от страха. Ведь, когда Софья начала прокладывать себе путь к власти, два человека отправились по стрелецким слободам, чтобы поднять мятеж. Одним был Александр Милославский. Другим – Петр Толстой.

– Никита Михайлович, дорогой мой друг. Нам нужно поговорить.

Не было во всей России человека более изысканно вежливого, чем новый глава правительства Софьи, князь Василий Голицын. Ходили даже слухи, что он был ее любовником. Могло ли такое быть? Никита был не из тех, кого посвящают в такого рода тайны. Но Голицын действительно был могущественной фигурой и, как полагал Никита, благоволил к нему.

И потому, когда он получил приглашение встретиться с князем в Кремле, Никита смел надеяться, что его ждут хорошие новости. И теперь, видя, сколь дружеский прием оказал ему великий человек, Никита едва ли обратил внимание на собравшихся в просторном зале и выражение их лиц. Он видел только Голицына и его улыбку.

Потому что даже для такого влиятельного человека, как Бобров, князь оставался на недосягаемой высоте. Он был первым из числа великих русских аристократов-космополитов, которые в последующие два столетия производили столь сильное впечатление на европейских грандов. Будь на месте Голицына кто-то другой, Никита был бы шокирован таким образом жизни. Князь не только знал латынь, пил весьма умеренно, держал в доме картины, мебель и гобелены западных мастеров; он приглашал к себе иностранцев, включая – как с ужасом узнал Никита – наводящих страх иезуитов. При этом Голицын был истинно русским человеком. Никто не мог соперничать с ним в знатности и древности рода. И стоило ему двинуться навстречу Никите, занимавшему гораздо более скромное положение, как сразу проявилось прекрасное качество, которым Бог наделил всех членов этой семьи: неотразимое обаяние.

Вместо кафтана Голицын носил облегающий польский камзол с пуговицами впереди. Борода не опускалась на грудь, а была коротко подстрижена. Его спокойное, с турецкими чертами лицо говорило об утонченной, возможно скрытной, натуре.

Он мягко взял Никиту под руку и отвел его в сторонку.

– Понимаешь ли, мой любезный друг, я надеялся однажды увидеть тебя местным воеводой, – тихо произнес он. У Никиты замерло сердце. Что это значило? Какую-то другую должность? Но, видя его воодушевление, Голицын только вздохнул. – Прошу, друг мой, ради нас обоих сохранять полное спокойствие, – прошептал он. – Как я сказал, надеялся. Но увы, это невозможно. Видишь ли, местная власть в России, как ты знаешь, далека от совершенства.

Несмотря на нервозность, Никита улыбнулся при этом восхитительном преуменьшении. Местное управление было насквозь продажным и из рук вон плохо организованным.

– Следовательно, – продолжил князь, – мы должны всецело доверять воеводам. Кроме них, нам не на кого опереться. И к несчастью, даже малейшая тень, падающая на претендента в определенных кругах, делает назначение невозможным. – Он умолк. – Тебе также известно, что в настоящее время одна из первоочередных задач каждого правителя – помочь Церкви искоренить этих еретиков-раскольников. Царевна Софья в этом вопросе непреклонна… – Он выждал, чтобы дать Никите время обдумать его слова.

– Ходят слухи – полагаю, мне не нужно объяснять тебе, мой дорогой друг, что совершенно не важно, насколько они обоснованы, – и в высших сферах стало известно, – он постарался выразиться как можно осторожнее, – что, если бы тебе пришлось преследовать раскольников, ты оказался бы в затруднительном положении. Уверен, ты меня понимаешь. – Он вновь умолк, затем улыбнулся Никите. – Не отчаивайся, Никита Михайлович, может, завтра ты поднимешься, а я окажусь в опале. Но сегодня я не могу тебе помочь.

Никита сглотнул. В горле у него пересохло.

– Что я могу сделать?

– Ничего.

– Я всегда готов служить, – произнес Никита, постаравшись собрать все свое достоинство.

Голицын промолчал.

– Ты, конечно, можешь остаться в Москве, – сказал он после небольшой паузы, – но, если захочешь, ты волен в любое время отправиться в свои имения.

Значит, это и правда конец. Его не желали видеть в Москве. В какой-то миг – и он ничего не мог с этим поделать – Никита почувствовал, как наворачиваются слезы, но он сумел удержать их.

– Идем, дорогой мой друг, разреши меня проводить тебя до дверей, – любезно предложил Голицын.

И только когда они пересекали комнату, Никита поднял глаза и заметил, что на него смотрят человек тридцать; в ту же секунду в углу он заметил спокойные, бесстрастные лица, двое Милославских тоже молча наблюдали, а за ними стоял Петр Толстой.

Тогда он понял, что это была публичная казнь.

Так знаменитый предок великого русского писателя свел счеты с Никитой Бобровым.

Однако человеческая природа такова, что в последующие дни Никита негодовал не на своего явного врага, а на любезного Голицына. «Так он уничтожил меня в угоду Толстому и Милославским, которым потакает. Что ж, ради власти этот человек пойдет на что угодно». И в голове Никиты отдельные детали сложились в цельную картину, он представил себе, каковы на самом деле отношения между Голицыным и царевной Софьей, мысленно останавливаясь на ее известных всем недостатках и дорисовывая в воображении другие.