Эдвард Резерфорд - Русское

Это была Аделаида де Ронвиль.

Она была во Владимире.

– Знаешь, – объяснила она, чуть пожав плечами, – на санях оттуда до Русского не так и далеко.

Александр улыбнулся. Как тронут он был тем, что она проделала такой путь!

– Как ты попала сюда? Тебе пришлось подкупить монахов? – (Она кивнула.) – И где ты остановишься? Ты должна поехать в наше имение. До ночи во Владимир тебе не успеть.

– Меня там ждут.

Он не стал спорить.

– Дай мне посмотреть на тебя, – попросил он, помогая ей снять пальто.

Она стояла перед ним. Ей исполнилось шестьдесят. Морщины на ее лице стали глубже, образуя замысловатый узор; но когда она повернулась к нему, Александр отчетливо увидел, что морщины лишь подчеркивают, выявляют самую суть. Она иронично скривила губы:

– Я постарела. Теперь любоваться нечем.

– Неправда.

Они немного побеседовали. Он спросил о графине и узнал, что та очень слаба, а в остальном не изменилась. Простила ли она его? «Конечно нет». Он спросил о том, как живется самой Аделаиде. Есть ли у нее новый любовник?

– Может, да. Может, нет. Это не важно. – Они тихо разговаривали, как в прежние времена, пока не вошел монах и не дал понять, что посетительнице пора уходить. Когда Александр подавал ей пальто, он легонько коснулся ее плеча.

Спустя много часов после ее ухода он, к собственному удивлению, обнаружил, что дрожит, и тогда же осознал, яснее, чем во все прошедшие годы, что навсегда останется пленником чувства, которое более всего в его жизни походило на страсть.

В последний день 1796 года, примерно через семь недель после смерти Екатерины Великой, Александр Бобров был освобожден, отбыв лишь четыре года из своего десятилетнего заточения, поскольку одним из первых постановлений новый царь Павел амнистировал врагов своей матери, которую ненавидел. Александр отправился в свое имение, находившееся поблизости.

Спустя три месяца умерла и графиня Турова. «В самом деле, – повторяли многие, – эпоха закончилась». Почти все свое огромное состояние она оставила дальнему родственнику Александра. И четверть – Аделаиде де Ронвиль, которая вскоре после этого вышла замуж.

Высоко в голубом сентябрьском небе парило бледное солнце, а маленькие белые облачка тем временем проплывали над бескрайней равниной.

В своем медленном полете облачка принимали самый разный облик. Одно напоминало рыбу, которая с разверстой пастью рыщет по лазурному небу, другое – всадника верхом на коне, а третье, пожалуй, Бабу-ягу в ступе.

Они приплыли с востока, неспешной вереницей, мимо старинного приграничного города Нижнего Новгорода, где могучая Волга сливается с медлительной Окой, и остановились над гигантской «петлей» той буквы R, которую образует окруженное русскими реками сердце русских земель. Оттуда они потянулись далее к западу, в сторону Москвы, над древними русскими городами – Рязанью, Муромом, Суздалем и величественным Владимиром. А некоторые из них еще и пролетели над узкой, сверкающей лентой реки, что вела по лесу к маленькому городку Русскому и притаившейся за ним деревеньке.

Какими же крохотными и жалкими казались сверху эти места, с невзрачными деревянными домами и городком, примостившимся, точно на насесте, на высоком речном берегу, напротив маленького, обнесенного белыми стенами монастыря. Какая тишина царила вокруг. Долетал ли звон монастырских колоколов, раздающийся над деревьями, до проплывающих мимо облаков? Конечно нет. Ни звука не нарушало безмолвие небес, и разве жизнь, любовь и судьба смертных могли взволновать эти облака? Они явились с востока, беспредельного и необозримого, где естественный порядок вещей непознаваем, подобно бескрайнему небу, и недоступен слабому человеческому разумению.

А можно ли сыскать предмет менее значительный, чем тот, что обсуждали этим вечером двое крестьян? Ведь толковали они о шелковых лентах.

Они стояли на речном берегу. За ними раскинулась деревенька, принадлежавшая Александру Боброву. В последнее время поселение это выглядело лучше, чем прежде. Через реку навели деревянный пешеходный мост, а через самую непролазную грязь перекинули доски. Если судить по крестьянским домишкам, хозяева их были рачительны и усердны. Несколько изб были достроены вторым этажом; кое-где виднелись и украшенные искусной резьбой ставни, а это означало, что обитатели их обладали достатком и досугом.

Двое крестьян состояли в близком родстве, хотя их и разделяли два поколения. Как и другие пятнадцать деревенских семей, они происходили от крестьянской девицы Марьюшки, единственной выжившей после страшной гари, устроенной во время царствования Петра I, и вернувшейся в Грязное много лет спустя. Оба они во святом крещении звались Иванами.

Но этим сходство и исчерпывалось. Иван Суворин был богатырского роста. Обликом своим он в точности напоминал своего предка, отца Марьюшки, которого некогда прозвали Быком. Был он на голову выше любого односельчанина и такой силач, что поговаривали, будто он может поднять лошадь. Он мог срубить дерево вдвое быстрей любого мужика. Густая черная борода не могла скрыть грубых черт и огромного, бесформенного, выступающего, как мыс, носа.

Родственник его, напротив, роста был среднего, а сложением напоминал почти совершенный квадрат. У него были густые, волнистые каштановые волосы, голубые глаза его глядели ласково, а еще, под настроение, он прекрасно пел. Человек он был добродушный, но страдал приступами хандры, и по временам то вдруг впадал в ярость, то рыдал безудержно. Однако и гнев, и слезы проходили у него столь же внезапно, сколь и овладевали им, и он редко причинял кому-либо вред.

Звали его Иван Романов.

Ему льстило, что он носит ту же фамилию, что и царствующий дом, но на самом деле не такая уж то была и редкость. Царская фамилия принадлежала к пятидесяти самым распространенным на Руси и означала изначально всего лишь «сын Романа». Тем не менее Иван Романов гордился ею.

Оба они были крепостными и принадлежали Александру Боброву. Но и тут сходство заканчивалось, ведь если Романов пахал землю, а заодно выполнял резные работы по дереву, чтобы хватило для требуемого помещиком оброка, то Суворин показал себя более предприимчивым. Начав с одного ткацкого станка у себя в избе, он стал ткать полотно и продавать на маленьком рынке в Русском. Однако недавно выяснилось, что в древнем городе Владимире, примерно в дне езды от Русского, выручить за тканину можно было куда больше.

А теперь Суворин задумал ткать шелковые ленты и спрашивал, не хочет ли его родственник Романов войти с ним в долю.

Их сопровождал десятилетний мальчик, сын Суворина. Его звали Савва, и он был просто вылитый отец. Глядя на обоих Сувориных, Романов невольно признавался себе: что-то в их облике настораживало. В устремленных на него пронзительных черных глазах отца и сына Романову чудились хитроумие и коварство, однако Суворин, без сомнения, был безупречно честен. Может быть, в их взглядах он замечал расчетливость, но ею все не исчерпывалось. Весь вид их выражал гордость, но вместе с тем некую жестокость и неколебимое упорство, да, пожалуй, вот что – несгибаемость, словно бы говорившую: «Мы высоки и ростом, и духом». Увидев их, он каждый раз вспоминал любимую пословицу своей матери: «Высокую былинку серп первой сечет».