Эдвард Резерфорд - Русское

– Статский советник Бобров, пройдите с нами. Вы арестованы.

В камере царил абсолютный мрак. Не было ни единого источника света. Александр не знал, как долго он пробыл там, но, поскольку дверь приоткрывалась дважды и рука просовывала краюху хлеба и небольшой кувшин воды, Александр предположил, что, должно быть, день или два.

Камера была очень маленькой. Если он становился спиной к двери и вытягивал руки в стороны, его ладони прижимались к противоположенным стенам. Если оттуда он делал два шага, то упирался в четвертую стену лбом. В первые несколько часов он думал, что в одном из углов прячется крыса, но не был в этом уверен. Возможно, она где-то нашла дырку и убежала. Это и была грозная Петропавловская крепость. Александр гадал, где находилась камера: выше или ниже уровня воды. Ниже, думал он.

Один вопрос ставил его в тупик. Почему его арестовали? За какое преступление? Офицер, производивший арест, не сказал ему – возможно, не знал. И с тех пор как его бросили сюда, никто с ним не говорил. Оставалось одно – сохранять спокойствие.

Прошел еще день. Никто не приходил. Неужели они оставили его здесь умирать, размышлял он. Затем в конце третьего дня дверь открылась и его вытащили наружу. Через несколько минут он понял, что стоит, не вполне твердо, в большой комнате, моргая от режущего глаза света и смутно сознавая, что после трехдневного заточения от него воняет. В комнате был только один стражник, и, когда Александр спросил его, что происходит, он грубо ответил:

– Известно, допрос будет.

– А кто станет допрашивать?

– А то не знаешь, твое благородие? – Стражник ухмыльнулся. – Сами господин Шешковский будут. – И он засмеялся. – Заговоришь.

Вот тут-то, несмотря на намерение сохранять спокойствие, Александр задрожал. Все знали безжалостного следователя Шешковского. Великий дознаватель с легкостью сломал несчастного Радищева, писателя-вольнодумца. Говорили, что его жертвам везло, если они оставались в живых. Все же Александр напомнил себе: «Я дворянин. По закону меня пытать нельзя. Бить кнутом нельзя. Суд должен лишить меня дворянского звания, прежде чем подвергнуть такому унижению».

Мысли его были слишком заняты этим предметом, когда он почувствовал, как чьи-то руки заставили его сесть на скамью. Перед ним стоял стол с лампой. И через несколько минут он понял, что в комнате есть кто-то еще, скрывающийся в тени за лампой, видеть его Александр не мог, но слышал голос.

– Итак, – тихо произнес голос, – расскажите мне о Коловионе.

В течение трех последующих недель Александр Бобров часто приходил в замешательство. Иногда его на целые дни оставляли одного в камере, но обычно ждали, когда он заснет, и затем тащили назад в залитую светом комнату, направляли лампу в глаза или заставляли ходить кругами, чтобы не дать ему спать.

Следователь являлся в разное время. Сперва Александр думал, что это такой коварный прием, но потом решил, что он ведет другое дело, а им интересуется мало. Однако всякий раз, когда Александр спрашивал, почему его держат здесь, он получал ответ туманный и потому особенно пугающий: «Полагаю, вы знаете, ваше высокородие» – или: «Возможно, вы сами захотите сказать мне, Александр Прокофьевич».

Пытки не применялись, ему не грозили кнутом. Однако он понял, что ничего не могло быть хуже, чем лишить человека сна. А что до следователя, Александр теперь знал, отчего ему было так страшно. Важно не то, что сделают с твоим телом. А то, что сотворят с твоей душой.

Потому что постепенно, допрос за допросом, день за днем, следователь завладевал его разумом.

Это проделывалось с большим искусством. Когда, например, Бобров отрицал, что ему что-либо известно о Коловионе, следователь не перечил. Но к концу допроса спокойно давал понять, что о профессоре и кружке розенкрейцеров ему известно все. И тогда Александр догадывался, что профессора, скорее всего, тоже допрашивают. Но как Шешковский узнал об их отношениях? Никаких письменных свидетельств не осталось. Профессор проговорился? Возможно. И Александру пришло на ум, что следователю нет необходимости вытягивать из него сведения, ему просто хочется знать, много ли он солжет.

То же самое происходило, когда затрагивались другие темы. Следователь интересовался его статьями, написанными много лет назад, в которых поднимались опасные вопросы. Но статьи были анонимными, и никто не знал о его авторстве. Как же тогда могло быть, что всякий раз, когда Александр отрицал свою причастность, невидимый голос очень точно цитировал строчку или две из статьи, написанной лет десять назад?

Постепенно в ходе следствия, по мере того как мягкий разумный голос, никогда не обвинявший, снова и снова давал понять, что ему известна правда, Александр, к своему удивлению, вдруг стал терзаться чувством вины.

На седьмой день Александру уже казалось, что Шешковский знает о нем абсолютно все. На четырнадцатый день его смятенный ум был готов признать, что следователю известно о нем больше, чем ему самому. На двадцатый день Александр был убежден, что следователь всеведущ, словно Бог. Какой смысл было пытаться утаить что-то от этого голоса – этого доброго голоса, который лишь помогает облегчить душу и наконец заснуть?

На двадцать первый день он заговорил.

Было холодное, сырое октябрьское утро, когда Александр Бобров покинул Петропавловскую крепость – в кандалах, сидя сзади в маленькой открытой повозке. Впереди расположились возничий и вооруженный мушкетом солдат. Их сопровождали двое верховых.

Небо затянули серые тучи, вода в Неве высоко поднялась, над Адмиралтейством он заметил флажки, предупреждавшие об угрозе наводнения. В этом не было ничего необычного, по осени вода Финского залива захлестывала Васильевский, проникая в подвалы и даже заливая улицы града Петра.

Как ни странно, Александр ощущал гармонию с миром. Несмотря на кандалы, он вполне спокойно, можно сказать – даже бодро, смотрел на великий город, по которому проезжал. Его одежда была в лохмотьях, голова обрита, однако это мало его заботило. Вдали, на другом берегу реки, мелькнул Медный всадник. А вот Зимний дворец и Эрмитаж. Где-то там наверняка находится императрица со своим любовником Зубовым. Счастья им.

Это было странно: он все потерял, но обрел спокойствие, которого ему не хватало прежде. Здесь, в повозке, с непокрытой головой, он чувствовал себя свободным от всех земных забот. Возможно, это было свойство именно Александра или же черта, характерная для всей России, но он понял, что ощущает себя самим собой только в исключительных жизненных обстоятельствах. Заурядность, которая окружала его в последние несколько лет, раздражала. «Дайте мне дворец, – размышлял он, – или монашескую келью».