Эдвард Резерфорд - Русское

И вот в чем была проблема: если Борис уйдет из дома и поселится отдельно, то семейный надел земли перераспределится. Доля Тимофея при этом, скорее всего, сократится. Земли, которой он теперь владел, было недостаточно, чтобы прокормить семью и заплатить налоги. Как ему выкрутиться?

– Мне придется урезать твою долю, – резко сказал Ильич.

– На сколько же?

– Наполовину, – подумав, сказал староста.

Все оказалось даже хуже, чем опасался Тимофей.

– Мне очень жаль, – продолжал староста, – но сейчас в деревне стало больше молодежи. На них и так не хватает земли.

Затем он раздраженно пожал плечами и ушел.

И все же, как бы туго ни пришлось ему этим утром, Тимофей Романов пришел бы в ужас, если бы узнал, что творится в голове его тещи.

Арине было шестьдесят три года. В семье она была старшей и никому не позволяла забывать об этом. А больше всего она любила свою дочь Варю. «Я едва не покончила с собой ради нее в тридцать девятом, – говорила она, – и теперь не позволю дурного с ней обращения».

С годами стало ясно, что след, оставленный в ее душе тем ужасным временем, никуда не исчез. А сама она часто вспоминала: «В тот год я целый месяц жила на одной репе, все нутро мое тогда иссохло. То-то я и гляжусь старше своих лет». И действительно, безжалостный инстинкт самосохранения сделал ее несгибаемой и даже в чем-то грозной, пусть на первый взгляд она ничем не отличалась от обычных бабулек, маленьких и уютных.

А теперь ее дочь ждала еще одного ребенка. Арина молча наблюдала, как разыгрывается маленькая семейная драма. Несколько раз бедная Варя с несчастным видом оборачивалась к ней и говорила: «Прости господи, а только лучше бы мне скинуть».

И вот, будучи свидетелем того, как складываются события, Арина пришла к своему личному выводу. Если ситуация не улучшится, решила она, ребенка придется умертвить. Такие вещи не были редкостью. Она знала женщину, которая утопила своего ребенка; легче всего было подстроить так, словно произошел несчастный случай. «Если будет невмоготу, то уж известно, что делать», – подумала она. Вот для чего нужны бабушки.

Но язык она при этом держала за зубами. И когда Тимофей, мрачнее тучи, вернулся после разговора с деревенским старостой и поведал, что их ждет, он не имел ни малейшего представления о том, что означал хмурый взгляд его тещи. Он только и сказал жене:

– Видимо, нам придется отдать Наталью на фабрику. Позови ее.

Когда Петра Суворина обязали продолжать дело своего деда Саввы, первое, что пришло ему в голову: «Может, мне лучше покончить с собой?»

Почему-то эта идея была необычайно соблазнительна. Но как он это сделает? Над этим стоило поразмыслить. Что бы он ни предпринял, одно было ясно: надо вырваться из этой ужасной ловушки.

Эх, если бы его отец не умер! Отец получил суровое воспитание под надзором Саввы – а еще и овдовел, когда Петру было всего десять лет, – но Иван Суворин был добрым отцом и мудро позволил своим сыновьям оставаться самими собой. Владимир, на пять лет старше Петра, был прирожденным предпринимателем, и Иван поручил Владимиру, когда тому было всего семнадцать лет, управлять одной из московских фабрик. Но Петр тяготел к наукам, и ему – к неудовольствию старого Саввы – даже разрешили поступить в университет.

А полгода назад у Ивана случился обширный инсульт, и солнечный мир Петра тут же померк.

«Я полностью завишу от деда», – понял он. Ибо старый Савва проявлял себя с непреодолимой силой. За какую-то неделю он взял все под свой личный контроль. Петра забрали из университета, Владимир остался управлять московскими фабриками, а младшему внуку Савва без обиняков приказал сопровождать его обратно в Русское. «Ну, – сказал старик своей жене, – пора малым заняться».

Для Петра открылся новый мир. Когда он был ребенком в уютном московском доме, к редким визитам его живших где-то далеко бабушки и дедушки все относились с каким-то религиозным пиететом. Таких высокорослых людей, как его дед, он еще не встречал. С густой копной волос, огромной седой бородой и пронзительными черными глазами, старый молчаливый Савва внушал страх. С тех пор как он получил свободу, он так и носил длинное черное пальто и необычайно высокий цилиндр, так что однажды маленькому Пете приснилось, что большая башня Московского Кремля превратилась в его дедушку и в жажде мести, как фурия, крадется по городу. Не раз Иван с кривой усмешкой рассказывал сыновьям, как Савва разбил о его голову скрипку. Петр старался избегать старика, насколько это было возможно.

Но теперь, когда Петр был вынужден жить в доме Саввы, к детскому страху, который он продолжал испытывать перед дедом, добавилось другое – трепет.

Савву Суворина трудно было назвать простым смертным – он был чем-то бо́льшим. Он как бы исполнял некий промысел – свой и Божий, – неизменный, суровый и беспощадный. Ему было восемьдесят два года, и он держался так же прямо, как и в тридцать лет. Он всюду ходил пешком. Федосеевская староверческая община, к которой он принадлежал, была распущена властями в 1850-х годах, и он, как и многие другие купцы, счел необходимым хотя бы формально присоединиться к православной церкви. Но в душе и привычках старик оставался старообрядцем и по-прежнему ел из отдельной деревянной миски маленькой кедровой ложкой с вырезанным на ней крестом. Роспуск феодосеевцев также снял все последние ограничения, с которыми сталкивалась община на предприятиях Суворина. Теперь они всецело принадлежали Савве и его семье. И владения эти были огромными.

Петр хорошо знал, что в Москве Суворину принадлежали красильная фабрика у реки, текстильный завод, клеевая и крахмальная фабрики, а также маленькое печатное производство, организованное его братом Владимиром. Но до сих пор он по-настоящему не понимал, что же произошло в Русском.

Русское никогда красотой не отличалось, но теперь выглядело отвратительно. На крутом, спускавшемся к реке склоне теснились жалкие домишки, огороженные покосившимися заборами, – казалось, все это вот-вот рухнет в воду, как будто вывезенная из города куча мусора. Громадная с кирпичными стенами и рядами слепых окон хлопчатобумажная фабрика нависала над церковкой, а ее извергающая клубы дыма восьмиугольная труба напоминала древнюю сторожевую башню у городских ворот. Суконный завод был размерами едва ли меньше, а в длинных, похожих на амбары строениях располагалась льняная фабрика. Туда стекались люди со всей округи, и всем заправлял старый Савва Суворин.

Сильная и непреклонная воля, создавшая это место, внушала ужас. «И ведь я – ее часть, – с горечью думал Петр, – я плоть от этой плоти. Огромная квадратная голова, тлеющие угли глаз, тяжелые брови и могучий бесформенный нос. Неужели эти носищи будут передаваться по нашей линии из рода в род?» Отцовский нос был большим, его собственный – крупным, но Савва… Сама история должна была остановиться и замереть перед ним, как скульптор перед огромной гранитной глыбой. Господи, – подумалось Петру, – ведь наверняка кто-то из его диких предков, явившихся из волжских земель, древних купцов, был в точности таким, как дед. И это правда, именно таков был Савва Суворин.