Эдвард Резерфорд - Русское

Поначалу здешняя жизнь не слишком тяготила Петра. Старики жили в простом каменном доме, по площади занимавшем разве что десятую часть большого московского дома. Громоздкая полированная мебель смотрелась солидно, но допотопно. Чего же хотят от него, Петра? Когда Савва брал его с собой на обход фабрик, то хранил молчание относительно своих видов на внука, и по прошествии нескольких недель Петр решил, что надоел старику и что скоро его отправят обратно в Москву.

Однако вскоре после Рождества ему был нанесен ошеломляющий удар, и не кем-нибудь, а бабушкой.

– Мы решили, что тебе следует начать работать на льняной фабрике, – спокойно объявила она. – Кстати, так и деревню узнаешь получше.

Лицо Марии Сувориной и в старости оставалось совершенно круглым – нос, пожалуй, еще более заострился, рот с поджатыми губами никогда не улыбался, а за узкими щелями век скрывалась все та же пара жестких серых глаз. Огромное богатство ничуть не смягчило ее взгляда. Как и у большинства простых русских женщин, ее волосы, теперь уже седые, были разделены на прямой пробор, туго стянуты и уложены на затылке кичкой. Единственной роскошью, которую она себе позволяла, были платья дорогой шелковой парчи, колыхавшиеся над землей на манер колоколов. Голову она любила покрывать большой шалью, которая ниспадала на плечи и была заколота булавкой под подбородком, так что бабушка в точности походила на расписную матрешку, – и этот уютный вид был в полном противоречии с ее жесткой натурой.

– Но я же совершенно не гожусь, – запротестовал он.

– Сгодишься, – невозмутимо ответила она.

– А как же университет?

– Забудь, – спокойно сказала она. И затем добавила, словно желая усовестить внука: – Деду уж лет-то сколько, что ж ему, так за всех лямку и тянуть?

И вот теперь, в это холодное, сырое весеннее утро, когда над крышами домов кружили скворцы, Петр понял, что дальше так продолжаться не может.

Он пытался хоть как-то заинтересоваться новыми своими обязанностями, найти хоть какую-то пищу для воображения. Когда Савва говорил ему: «Гражданска-то война в Америке как нам с хлопком подсуропила» – или в другой раз: «Ну, хлопок теперь у азиятов брать станем», – Петр представлял себе далекие корабли, плывущие из Нового Света, или караваны верблюдов, пересекающие пустыню… Разве суворинские предприятия не становились при этом частью какого-то большого, захватывающего приключения? Но каждый день вид этих мрачных труб, этих бесконечных рядов ткацких станков, да и сама эта однообразная монотонная работа вызывали в его душе одну и ту же мысль: Русское – все равно что тюрьма.

В то утро они занимались тем, что он ненавидел больше всего: осматривали жилые помещения рабочих.

Не так уж плоха была жизнь в деревнях, где выращивали лен и где в каждой избе крестьяне сами ткали себе льняное полотно. А жилые помещения в Русском были совершенно другими. Там в три длинных ряда стояли для рабочих деревянные дома, которые были бы вполне приличны, кабы в каждый дом не набилось от трех до пяти семей. «Мы одна семья, – обычно твердил Савва этим людям, продвигаясь среди них, как мрачный ветхозаветный патриарх. – Вместе нам и жить».

А еще там были общежития в бараках. Почему же у Петра упало сердце, когда они с дедом вошли в один из них?

Нет, вовсе не помещение было тому причиной. Оно было безупречно чистым, светлым, просторным и хорошо протопленным. Стены были выкрашены в белый цвет, деревянные столбы по центру разделяли пространство на две половины, каждая из которых была занята кроватями. Кровати представляли собой деревянные нары, разделенные посередке низкой перегородкой на два спальных места, достаточных для узких матрасов и мелких причиндалов. На обеих сторонах общежития размещалось по тридцать человек. Под каждой кроватью стоял деревянный ящик, который можно было запереть, а под деревянным потолком были устроены вешалки для верхней одежды. Мужчины спали в одном общежитии, женщины – в другом. Все было хорошо продумано.

И угнетало не само это место, а люди – и Петр это прекрасно почувствовал.

Рабочего класса как такового за пределами Москвы и Санкт-Петербурга еще не было – да и там его было мало. Обитатели общежитий в основном делились на две категории. Одна – дети крестьянских семей из дальних деревень, они периодически навещали свои семьи, чтобы поделиться скромным жалованьем. Другая – крестьяне, получившие свободу при отмене крепостного права, но оставшиеся без земли и дома, абсолютно брошенные на произвол судьбы. Эти несчастные существа съеживались при виде проходящих мимо господ.

«Они всего лишь крестьяне, – подумал Петр, – просто потерявшиеся и утратившие себя. А я должен жить здесь и поддерживать эту ужасную систему». В связи с чем это вполне приглядное место приобретало еще более циничный смысл.

«Эти люди и эти отвратительные фабрики кормят мою семью», – говорил себе он. Все это было ужасно. Он не совсем понимал, чего хочет от жизни, но с какой-то отчаянной настойчивостью бормотал себе под нос: «Все, что угодно – я бы даже баржи по Волге таскал, – но только не это».

Как раз в тот момент, когда они выходили из общежития, Петр Суворин случайно оглянулся и увидел то, чего ему не следовало видеть.

В дальнем конце общежития, спиной к Петру, юноша примерно его возраста передразнивал Савву Суворина. Он был маленьким и щуплым на вид, но получалось у него смешно. Однако, заметив, что Петр видит, остальные предупредили насмешника, тот остановился и обернулся.

Петр был потрясен. Какого только выражения не видел он на здешних лицах, но с неприкрытой ненавистью столкнулся впервые. То ли парнишка не понял, каким взглядом он смерил Петра, то ли нарочно не стал скрывать злости, – во всяком случае, Петр почувствовал себя крайне неуютно.

«Боже мой, – подумал он, – этот парень считает меня таким же, как мой дед. Знал бы он правду! Но какое ему дело до моего сострадания, когда я сам Суворин»? Эта мысль окончательно доконала его, и он поспешно ретировался.

Этого с виду безобидного молодого человека Петр даже немного знал. Звали его Григорий.

Наталья бодро шагала по тропинке в сторону Русского. Увидев отца, мрачно возвращавшегося после беседы с деревенским старостой, она тут же свернула в сторону. Уж конечно, теперь она ему понадобилась.

Она точно знала, что ее ждет. Ее отправят на суворинскую фабрику, и быть ей там до тех пор, пока домашние не смогут и без ее заработка сводить концы с концами. Этого она и боялась. «Что же мне – до старости в девках спину гнуть?» – негодовала она.

Ну уж нет, не этого она хотела. Поскольку Михаил Бобров всегда был доброжелателен к ее отцу, она и Борис еще детьми три года посещали маленькую школу в Русском, где научились читать и писать. Как бы бедна она ни была, Наталья втайне гордилась своей грамотностью и верила, что каким-то образом – пока неизвестно, как именно, – она сможет чего-то достичь в жизни.