Эдвард Резерфорд - Русское

А потом он заметил нечто чрезвычайно странное. Савва Суворин появился на площади и прошел мимо них, совсем рядом. Поравнявшись со священником, он на ходу кивнул, словно своему подчиненному, наемному работнику на фабрике. Однако поп и его сын, вместо того чтобы сделать вид, будто его не заметили, вдруг обернулись к нему и низко поклонились. Их поведение было совершенно недвусмысленным. Это был не тот вежливый поклон, которым Миша мог обменяться с попом. Так мог поклониться только слуга господину, работник – работодателю. И именно так, с почтением, встретили отец и сын бывшего крепостного.

И тут Мишу осенило.

Но именно в этот миг на площадь, звеня бубенцами, через городские ворота выкатились долгожданные сани.

Миша не обратил на них внимания. Он не мог противиться искушению, внезапно завладевшему всем его существом. Он и всегда-то недолюбливал рыжего попа, а тут подвернулся такой случай. Он двинулся к священнику и, как раз когда тот дошел до середины площади, громко окликнул его.

– Скажите, – крикнул он, – сколько он вам платит? Сколько Суворин и его старообрядцы платят вам за то, что вы передаете им своих прихожан?

Поп побагровел. Миша угадал верно!

Но Миша не получил ответа, ибо в этот миг с дальней стороны площади, где разгружали газеты, долетел взволнованный крик. А когда все они обернулись, кто-то возбужденно воскликнул:

– Официальное сообщение! Царский манифест! Крестьян освободят!

Миша оставил попа и бросился к саням.

Поезд с шипением и лязгом медленно приближался к древнему городу Владимиру, и два пассажира с любопытством поглядывали из окна вагона на расстилающийся пейзаж.

Была весна. Снег почти совсем сошел, но тут и там еще виднелись осевшие сугробы и длинные сероватые прогалины. Все вокруг, от церквей с белыми щербатыми стенами до коричневых полей возле деревушек, казалось запущенным и неприглядным. Повсюду стояли огромные лужи, реки вышли из берегов, а дороги так развезло, что они стали почти непроезжими.

Но если на земле всякое передвижение временно прекратилось, то в небесах постоянно что-то перемещалось. Над лесом, где на голых ветках серебристых берез чуть ли не за одну ночь набухли светло-зеленые почки, кружились стаи птиц, оглашая воздух резкими криками. Ибо это была русская весна – возвращение грачей и скворцов.

Поездка была долгой, но оба путешественника пребывали в отличном расположении духа. Их внимание давно уже привлек проводник поезда – высокий, худой и лопоухий, с покатыми плечами и странной привычкой хрустеть костяшками пальцев, – и задолго до того, как наши пассажиры добрались до Владимира, молодой Николай Бобров, один из этих двоих, сподобился в совершенстве изображать этого проводника.

Николаю было двадцать лет; красивый, стройный молодой человек с правильными, как и у всех Бобровых, чуть восточными, от тюркских предков, чертами лица; маленькие, аккуратно подстриженные усики, мягкая остроконечная бородка и темно-каштановая волнистая шевелюра. Его голубые глаза и выразительный рот смотрелись весьма мужественно.

Его спутник, хотя ему был всего двадцать один год, выглядел старше своих лет. Худощавый, довольно угрюмый, с копной ярко-рыжих волос, он был чуть не на два вершка выше Николая. Его лицо было чисто выбрито. Тонкие губы, мелкие, желтоватые и неровные зубы. Глаза у него были зеленые. Однако при первом же взгляде на него больше всего обращала на себя внимание припухлость вокруг глаз, как будто его ушибли еще при рождении и след на лице так и остался.

По прибытии поезда во Владимир двое мужчин покинули вагон, и Николай отправился за подходящей повозкой. У путников было предостаточно тяжелого багажа, так что прошло больше часа, прежде чем Николай вернулся с возницей, ворчливым владельцем обшарпанного тарантаса, размером ненамного больше телеги.

– Прошу простить, – весело сказал Бобров. – Лучше ничего не нашлось. – И вскорости молодые люди отправились в путь.

Грязь. Куда бы Николай ни бросил взгляд, всюду была грязь. Коричневая грязь пахотной земли, простиравшейся до горизонта; дорожная грязь, как наказание без конца и края; грязь, которая налипала на колеса тарантаса и тянула в свои глубины, словно некий злой дух, пытающийся утопить путешественников. Грязь брызгала на их одежду, грязь налипала на тарантас, им недвусмысленно и без обиняков: «Это мое время года. Никто не сдвинется с места, поскольку я этого не позволю. Ни конь, ни человек, ни богатый, ни бедный, ни сильный, ни слабый, ни армия, ни сам царь не имеют надо мной никакой власти. Я здесь царствую в мое время».

«Не снег и мороз первыми одолели Наполеона при отступлении из Москвы, – вдруг подумал Николай, – а грязь».

И все же, несмотря на то что они еле-еле продвигались вперед, молодой Николай был в приподнятом настроении. Ибо ему казалось, что, возможно, вся его жизнь – и, конечно же, последние год или два – были подготовкой к этому путешествию и этой весне.

Каким же образом он подготовился? Как и все прочие студенты в доме, который они снимали, он неделями и месяцами читал, слушал, спорил. Он даже, как монах, практиковал умерщвление плоти. Целый месяц он спал на голой доске, сплошь утыканной гвоздями. Обычно он носил власяницу, «поскольку я еще не так силен и дисциплинирован, как следовало бы», – признавался он своим друзьям. А теперь наконец приближался час, когда, как он надеялся, и он сам, и весь мир родятся заново.

«И какая удача, – подумал Николай, взглянув на своего спутника, – какая невероятная удача, что я взял на себя эту миссию вместе с таким исключительным человеком. Никогда еще я не встречал никого похожего на него. Я неуч перед ним», – в самоуничижении размышлял молодой Бобров.

Пока они продвигались черепашьим шагом по бесконечной грязи, лишь одна мысль втайне тревожила Николая. Как там его ничего не подозревающие родители? Что с ними будет?

Конечно, он понимал, что они пострадают: это было неизбежно. «Но по крайней мере, я буду там, – подумал он. – Надеюсь, я смогу оградить их от самого худшего».

Небольшой тарантас медленно полз по направлению к Русскому.

В то сырое весеннее утро Тимофей Романов стоял у окна избы и недоверчиво смотрел на своего сына Бориса.

– Я тебе запрещаю! – воскликнул он наконец.

– Мне двадцать лет, и я женат. Ты меня не остановишь. – Молодой Борис Романов оглядел свою семью. Лица у родителей были пепельные, у бабушки Арины – каменное, а пятнадцатилетняя сестра Наталья, как всегда, выглядела воинственно.

– Да ты волк! – взревел Тимофей. А потом почти умоляюще добавил: – Подумай хотя бы о бедной матери.

Но Борис промолчал, и Тимофею оставалось только смотреть на крикливых птиц, кружащих над деревьями, и гадать, с чего это Бог послал семье все беды сразу.