Эдвард Резерфорд - Русское

Кроме чести. Только чести. Неужели законы чести в его душе столь сильны, что, следуя им, он готов будет обречь себя на смерть? Умереть во имя чести, которая, если посмотреть на нее внимательно, есть не что иное, как свод законов, вполне безумных?

Держа в руке пистолет, он по-прежнему не двигался.

И тут Пинегин обернулся и посмотрел на него. Миша увидел, что тот пристальным взглядом светло-голубых глаз внимательно изучает обстановку. И понял, что Пинегин догадался.

Потом Пинегин улыбнулся, снова отвернулся и принялся возиться с запалом.

Через несколько минут они зажгли запал и стали смотреть, как крохотная искра неумолимо бежит, удаляясь от них, вдоль стены, к своей цели. За миг до того, как она дошла до бочонков с порохом, они оба бросились на землю, вжавшись в пыльную мостовую, и затаили дыхание. Но взрыва почему-то не последовало.

– Вот ведь поставили дрянь, – пробормотал Пинегин. В последнее время снабжение армии, даже боеприпасами, оставляло желать лучшего. – Бог знает, что там случилось. Подождите здесь, – приказал он.

Капитан вскочил и кинулся бежать, нагибая голову, и быстро добрался до стены. Не успел он дотянуться до бочонков, как одна-единственная снайперская пуля просвистела у него над головой, не причинив вреда. И тут бочонки взлетели на воздух.

Только одно озадачило Мишу Боброва, когда в конце 1857 года он вернулся в Русское.

Отношения Саввы Суворина и попа.

Конечно, у него и без них нашлось о чем подумать. По-видимому, новое царствование Александра II обещало немалые перемены. Крымская война завершилась на унизительных для страны условиях. Россия утратила право держать флот в Черном море. Но ни у кого не было более сил и мужества сражаться далее. «Сначала, – объявил Миша, – царь должен заняться обустройством России, ведь эта война нас чуть было не разорила». Все знали, что перемены необходимы.

А из всех реформ, которые бурно обсуждались в последнее время, ни одна не была важнее и ни одна не могла повлиять на жизнь Миши больше, чем возможное освобождение крестьян.

В 1856–1857 годах вся Россия была охвачена самыми невероятными слухами. Из-за границы писатель-радикал Герцен отправлял в Россию исполненный самых благородных намерений журнал «Колокол», призывая царя отменить крепостное право. Уже в своем отечестве возвращающиеся с Крымской войны солдаты тоже распустили распространившийся, подобно лесному пожару, слух о том, что новый царь-де уже даровал крепостным свободу, вот только помещики скрывают от крестьян высочайший манифест об отмене неволи!

Однако посреди всего этого моря слухов и догадок, противоречивых и волнующих, Миша Бобров, хотя и считал, что освободить крестьян необходимо, сохранял спокойствие. «Люди не понимают нового царя, – сказал он жене. – Говорят, он реформатор – и, возможно, таковым он и станет. Но в душе он столь же консервативен, как и его отец. Его спасает то, что он прагматик. Он будет делать то, что нужно, чтобы сохранить порядок. Если для сохранения порядка потребуется освободить крестьян, он освободит. Если нет – то нет».

Однако многие помещики были встревожены. «Могу открыть вам полезную хитрость, – рассказал ему сосед-помещик. – Некоторые из нас опасаются, что, если объявят об освобождении крестьян, придется отдать им и землю, которую они пашут. Чтобы этого избежать, можно лишить крестьян земли, пока суд да дело, переписать их в дворовые. А потом, если ужас этот все-таки случится, с полным правом скажете: „А у моих крепостных никакой земли-то и нет“. Вот ничего возвращать им и не придется!»

И правда, Миша обнаружил у себя в губернии помещика, землю которого никто не обрабатывал, но который, однако, имел целых сорок лакеев! «Обман столь же глупый, сколь и бесчестный!» – сказал он в беседе с женой. Своих крепостных Бобров никуда не переписывал.

Какие бы ни ожидались перемены, Миша был рад вернуться домой. Он унаследовал не только Боброво, но и рязанское имение от Ильи. «Я посвящу себя сельскому хозяйству и ученым занятиям», – объявил он. После смерти Ильи, случившейся пять лет тому назад, он нашел гигантскую незавершенную рукопись дядиного великого труда. «Может быть, я закончу книгу за него», – предположил он.

Да, у него нашлось о чем подумать. И все-таки отношения Суворина и попа не выходили у него из головы.

«Главная причина, по которой я сожалею, что освободил Суворина, – повторял ему Алексей, – это то, что теперь, выйдя из-под моей власти, он начнет привозить сюда своих старообрядцев и обращать местных крестьян в свою веру. А я обещал попу, что этого не допущу».

За годы военной службы Миша почти забыл об этом, но по возвращении принялся наводить справки и вскоре понял, что жизнь в Русском и вправду меняется.

Предприятие Суворина быстро росло. Паровая прядильная машина, выписанная из Англии для ткацкой фабрики, оправдала себя в полной мере. Савва Суворин нанял на работу половину маленького городка Русское. Его сын Иван стоял во главе московского предприятия. И если Мише не до конца ясно было, все ли из тех, кого нанял Суворин, были старообрядцами, большинство из тех, кто работал на фабрике, точно исповедовали старую веру. Несмотря на то что недавно принятые указы запретили некоторые старообрядческие секты, включая радикальных феодосьевцев, раскольники явно не прекратили богослужений, которые совершали едва ли не публично. Более того, Тимофей Романов однажды любезно показал Мише городской дом, где они собирались на молитву.

Однако, как ни удивительно это было, поп в Русском ни словом не обмолвился о таком безобразии.

Первый раз, когда Миша спросил его, почему он терпит старообрядцев, поп все отрицал: «Прихожане в Русском – верные чада церкви, Михаил Алексеевич. Вам не о чем беспокоиться». В его рыжей бороде теперь уже сквозила седина. Он сделался еще толще, чем раньше. «Какие бы ни были у него прихожане, – подумал Миша, – он явно не голодает».

Однажды из любопытства Миша даже спросил о старообрядцах самого Савву Суворина. Но эта важная птица, пренебрежительно взирая на него с высоты своего огромного роста, всего-навсего заметил, пожав плечами: «Какие старообрядцы? Знать не знаю и ведать не ведаю».

Свое открытие Миша совершил декабрьским воскресным утром. Он стоял на заснеженной площади Русского, вскоре после церковной службы, которая выдалась довольно малолюдной. Он хотел было поехать домой, но как раз в это время в Русское обыкновенно приезжали из Владимира сани, привозившие газеты, и он решил подождать, надеясь получить последние известия.

Все еще поджидая сани, он заметил, как рыжеволосый поп выходит из церкви и, тяжело ступая, направляется к себе домой. Его сопровождал малый довольно угрюмого вида, тоже с рыжеватыми волосами, – как предположил Миша, поповский сын. Он слышал, что Павел Попов, как звали этого молодого человека, служил в Москве и принадлежал к племени тех полунищих мелких чиновников, которые сводили концы с концами, не брезгуя никакой, пусть даже ничтожной, взяткой и никаким подкупом. Миша глядел на попа и его сына не без презрения.