Эдвард Резерфорд - Русское

Как и любой джентльмен западного мира, он носил сюртук, несколько более короткий, чем было принято в предыдущие десятилетия, с единственным разрезом сзади и двумя маленькими пуговицами на пояснице, обтянутыми материей. Брюки у него были довольно узкие, из очень плотной ткани, и поколению помоложе они могли бы показаться весьма небрежного вида, так как мода заглаживать на брюках стрелки еще не вошла в обиход. Его ботинки были начищены до блеска. На жилете у него висела золотая цепочка от карманных часов. Его рубашка была белой с жестким съемным воротником, на шее – узкий шелковый галстук в горошек, завязанный свободным бантом, что придавало Николаю отчасти артистичный вид. Единственными чисто русскими предметами его одежды были большая шинель с меховым воротником, которую он расстегнул внутри крытых саней, и меховая шапка, лежавшая на сиденье рядом с ним.

Николаю Боброву было тридцать семь лет. Его волосы и аккуратная остроконечная бородка, которую он холил, преждевременно поседели. Его нос, казалось, стал еще более орлиным; но морщин на лице было мало, и оно все еще казалось таким же открытым, как когда он был студентом и агитировал крестьян своего отца за новую жизнь.

Какими далекими представлялись те дни. В настоящем Николай был семьянином. У него были сын Михаил, названный так в честь деда, дочь, а в прошлом году родился еще один ребенок, мальчик, которого назвали Александром. Если бы теперь его спросили о политике, он, конечно, ответил бы в общих чертах: «Я либерал».

Если революционный пыл его студенческих лет довольно быстро угас, то в этом нет ничего неудивительного. Николай никогда не забывал унижения, испытанного им в 1874 году. Вскоре после того он признавался: «Крестьянам это было неинтересно». Он и себя чувствовал так, будто Попов его обманул. «Он был просто авантюристом, сделавшим из меня дурака», – сказал он родителям. А несколько лет спустя, когда террористы убили царя, он только грустно покачал головой. «Даже царь лучше хаоса», – заявил он на сей раз. К этому он добавлял: «Когда-нибудь Россия станет свободной и демократичной, но, по правде говоря, мы к этому еще не готовы. Это случится не раньше чем через поколение; может быть, через два».

До сих пор, слава богу, в России было тихо.

Так же тихо, как и теперь. Сразу же после убийства отца революционерами-террористами новый царь Александр III повел себя решительно. Активисты преступной «Народной воли» были арестованы и казнены; старый добрый реакционер, граф Дмитрий Толстой был возвращен на пост министра внутренних дел и вскоре организовал особую полицейскую службу, состоявшую из не менее чем ста тысяч жандармов. Царским указом в большей части Российской империи временно было введено военное положение. Оно действовало уже десять лет – но, как любил говорить Николай: «Когда в России наши правители делают что-то хорошее, то заявляют, что это навсегда, а потом отменяют. А когда они делают что-то плохое, то заявляют, что это временно, но получается – навсегда!»

Существовали цензура и внутренние паспорта; в университетах были запрещены все студенческие организации; в сельской местности были назначены новые чиновники, называемые земскими начальниками, чтобы вершить государственное правосудие над крестьянами без помощи независимых судов. И самое совершенное выражение официальной позиции дал обер-прокурор Святейшего синода, который, отвечая на вопрос о роли правительства в образовании, ответил: «Чтобы люди ничего не выдумывали».

Это было полицейское государство. И все же, размышлял Николай, может, это и к лучшему. По крайней мере, был порядок. Правда, случилось несколько забастовок; правда, на юге прошли еврейские погромы. Этого нельзя было одобрить. Но бомб больше не было. И при виде зимнего города ему вдруг пришла в голову мысль, заставившая его улыбнуться.

Ведь последние десять лет, подумал он, Российская империя словно лежит под снегом. Да, именно так оно и было. Зима была суровой. Ничего не могло вырасти, все оцепенело под снежными завалами. Можно было сетовать на этот огромный русский застой, но снег ведь защищал землю – под ним прятались от воющих ветров нежные семена жизни. Под огромным снежным покровом царского правления Россия могла постепенно подготовиться к своему новому, совсем иному будущему в современном мире. «И когда придет время, – размышлял Николай, – наша русская весна будет прекрасна». Эта мысль пришлась ему по душе.

Теперь сани пересекали замерзшую Неву. Впереди на набережной стоял Зимний дворец, слева в бледном свете поблескивал тонкий шпиль Петропавловского собора. Посреди льда стояло замечательное сооружение – деревянные леса высотой более семи саженей и обледенелый спуск с них. Это было одно из любимых зимних развлечений города – ледяная гора, как называлась огромная катальная горка. Николай увидел, как две пары на крошечных санках с радостными криками скользят вниз, и улыбнулся: полицейское это государство или нет, но жизнь в Российской столице была не так уж и плоха.

Через несколько минут его сани были уже на берегу, миновали дворец и свернули на широкий красивый Невский проспект. И тут Николай снова улыбнулся.

Невский в эту пору с любовью называли «улицей толерантности». Там чуть ли не бок о бок стояли церкви голландских кальвинистов, немецких лютеран, римско-католическая и армянская, а также, конечно, православные, и не одна. Рядом с проспектом располагались знаменитые концертные залы и театры, а также фешенебельный английский клуб. На Невском же была лавка кондитера, поставлявшего свою продукцию царской семье, – здесь можно было купить такой же шоколад, какой, скорее всего, подавали в Зимнем дворце.

Николай уже почти десять лет жил в Санкт-Петербурге. Не бог весть как богат, но благодаря синекуре в одном из министерств, где он появлялся только раз в неделю, его доходов хватало на жизнь. Он состоял членом яхт-клуба, где был превосходный французский шеф-повар. Часто он брал жену с собой в один из столичных оперных театров, где теперь можно было услышать не только шедевры европейских композиторов, но и новые отечественные оперы Чайковского, Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова – этих русских гениев, ставших вдруг известными всему миру в последние десятилетия. Или можно было отправиться в тот же Мариинский театр, чтобы посмотреть лучшие в мире балетные спектакли. Летом семья Николая переезжала в уютный летний домик, который они снимали всего в нескольких милях отсюда, на берегу Финского залива. А раз в год он покупал жене подарок от ювелира Фаберже – ведь наряду со сказочными пасхальными яйцами, которые этот мастер изготовлял для царской семьи, в его магазине были сотни очаровательных вещиц для более скромных кошельков, таких как у Николая Боброва.