Эдвард Резерфорд - Русское

Это было сказано совершенно спокойно, без тени раздражения или злобы – бесстрастным, будничным голосом.

– Он уже неделю это твердит, – засмеялся Попов.

– Я прав, – ответил адвокат тем же тоном. И Николаю пришло в голову, что именно отсутствие эмоций могло бы сделать этого занятного чуваша довольно опасной личностью.

Расстались по-дружески. Николай подумал, что, возможно, никогда больше не увидит ни того ни другого. И он, конечно, не мог себе представить, что этот лысеющий адвокат с маленькой рыжеватой бородкой, от которого то ли веяло, то ли не веяло чем-то опасным, когда-нибудь станет во главе революции.

Любимое занятие тех, кто изучает русскую историю, – выбирать, в соответствии со своими собственными представлениями, определенный год, с которого якобы и начался – и, возможно, был неизбежен – русский революционный процесс. «Вот когда все действительно началось», – скажет такой историк-любитель.

Однако для Николая Боброва в этом смысле оказался важен даже не год, а один-единственный день, когда имела место маленькая домашняя сцена, свидетелем которой был только он сам. И хотя впоследствии он участвовал во многих знаковых событиях, происходивших на сцене мировой истории, именно к этому маленькому и никому, кроме него, не известному эпизоду он всегда мысленно возвращался и говорил: «Это был день, когда началась революция».

Это произошло примерно через пять месяцев после разговора в поезде.

Если Николай и задавался вопросом, не преувеличивает ли его отец Михаил Бобров трудности в Русском, то это подозрение умерло в тот же день, когда он туда приехал.

Положение было отчаянным. Урожай 1890-х годов был скуден не только в Русском, но и в другом имении Бобровых, в Рязанской губернии. Поэтому в 1891 году Михаил Бобров и его товарищи по земству пытались спасти положение, призывая крестьян сеять разные культуры. «Картофель про запас, – говорил старший Бобров. – Даже если зерновые не дадут урожая, будет что поесть».

Но все пошло наперекосяк. Весь урожай картофеля сгнил, все остальные посевы также погибли. Ничего подобного не было со времен ужасного 1839 года, и к осени стало ясно, что наступит голод.

Как вскоре осознал Николай, для его отца голод был также и личным кризисом. Хотя Михаилу Боброву было уже за семьдесят и он был не в самом лучшем здравии, он с чуть ли не безрассудным пылом принялся исправлять сложившуюся ситуацию.

– Дело в том, – признался он, – что я, как земский дворянин, чувствую на себе в эти дни двойную ношу.

Николай прекрасно понимал, что имеет в виду его отец. С тех пор как царь-реформатор Александр Второй учредил земства, власть постоянно манипулировала с их составом. Иногда нынешний царь просто отказывался утвердить этот выборный орган местного самоуправления, если в него входили избранные народом представители, чья лояльность вызывала подозрения. Но кризис наступил в 1890 году, когда царь просто решил изменить правила голосования – настолько радикально, что электорат часто сокращался более чем наполовину, а дворяне составляли подавляющее большинство членов в земских управах. Нововведения были постыдными и являлись не чем иным, как пощечиной простым русским крестьянам, и для Николая было очевидно, что его либерально настроенный отец серьезно озадачен на сей счет. «Мы, дворяне, действительно должны проявить себя, – неоднократно повторял он. – Иначе на что мы годимся?» В результате Михаил Бобров работал чуть ли не до потери пульса; трагедия заключалась в том, что он мало чего добился.

Это была не его вина. Земство организовало хлебные склады, тщательно следило за распределением продовольствия, Михаил и другие члены управы постоянно ездили по своему уезду. Но ничто не могло изменить того факта, что запасы зерна подходили к концу. «Еще восемь недель – и все зерно кончится, – говорил Михаил сыну. – Что будет после – бог его знает. Мы пытались закупить зерно в других губерниях, которые пострадали не так сильно. Но… – Он развел руками. – Ничего не получилось».

Хотя сами Бобровы не испытывали недостатка в продовольствии, Николаю было ясно, что ощущение голода вокруг – сильный гнет для его родителей. Отец выглядел серым и осунувшимся, его обычный оптимизм полностью иссяк. Мать же, Анна, обычно такая решительная, казалась бледной и растерянной. Но она все-таки отвела сына в сторону и твердо сказала: «Николай, ты должен взять все на себя. Твой отец устал, выдохся».

Николай прошелся по деревне. Здесь все было, как всегда. К своей радости, он обнаружил, что Арина еще жива – маленькая, сморщенная бабуля, но с таким же острым, как в былые годы, взглядом. Тимофей Романов и Варвара, его жена, оказали ему теплый прием. Их дочь, малышка Ариша, как ее называл Николай, была теперь приятной скуластенькой семнадцатилетней девушкой. Только Борис, их сын, отнесся к нему довольно прохладно, но Николай не придал этому большого значения. Жители деревни, как показалось Николаю, пребывали в тихом смирении. Старшие заботились о том, чтобы в каждой семье был хлеб. В некоторых избах еще оставалась солонина. И большинство семей каждый день отправлялись на зимний лов рыбы, для чего делали проруби во льду. «Но, – заметил Тимофей, – думаю, будете нас, сирых, поминать, не поминайте лихом, Николай Михайлович».

В монастыре, имевшем хлебные склады, монахи взяли на себя заботу об окрестных крестьянах, ежедневно выдавая им муку. «У нас запас на девять недель», – сказали ему монахи.

– Теперь все зависит от человека, который находится в Русском, – сказал ему отец. – Это Владимир Суворин.

Владимир был старшим внуком старого фабриканта Саввы и братом несчастного Петра Суворина. Михаил Бобров никогда не рассказывал сыну о письме, компрометирующем Петра, и о том, как он использовал это письмо для шантажа Саввы. Михаил Бобров предпочитал держать инцидент в тайне. Поэтому о Петре Николай знал только, что тот куда-то исчез и спустя некоторое время появился снова. «Кажется, он преподает в Москве, – сказал отец Николаю. – Сюда никогда не приезжает». С другой стороны, о Владимире Суворине Николай слышал больше. Могущественный промышленник жестко, но справедливо управлял своими фабриками в Москве и в Русском. Его рабочие никогда не работали больше десяти часов в день; детский труд не использовался; на производстве существовали многочисленные меры безопасности, и как в цехах, так и в жилых помещениях было чисто; не применялась и система жестоких штрафов за мелкие нарушения. И, в отличие от некоторых ведущих российских промышленников, он не сталкивался на своих предприятиях с забастовками. В Москве, как слышал Николай, у Владимира Суворина был огромный дом, но он часто приезжал в Русское. Однако Николай, поскольку сам редко бывал здесь, никогда не встречался с ним.