Петр Лубенский - Главная удача жизни. Повесть об Александре Шлихтере

— Да это у нас так говорится. В отправочку пойдете… В Киев!

И сразу бешено заколотилось сердце. Там, вдали от родного порога, будет, конечно, намного легче. О, там-то мы повоюем, черт возьми!

Лукьяновская тюрьма, или попросту Лукьяновка, поразила Шлихтера поведением заключенных. Фактически их запирали только на ночь, а днем можно было разгуливать по двору, посещать соседние камеры, устраивать коллективные спевки и даже участвовать в азартных играх. В этих условиях подпольная работа не прекращалась ни на миг. Член Киевского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» София Померанец впоследствии вспоминала, что «самый большой и самый интересный кружок у нас был в тюрьме». Шлихтера, правда, держали взаперти и днем и ночью. Надзиратель пошутил: «Дабы мог выспаться всласть!»

Следователь Евецкий был занят «разработкой» личности Шлихтера, поскольку генерал Новицкий заинтересовался этим студентом, который, по всем данным, может осветить заграничные связи революционных центров. Первый раз Шлихтера вызвали на допрос на рассвете в воскресенье, когда зазвонили Лаврские колокола к заутрене. Тюрьма спала, и шаги гулко отдавались в длинных пустых коридорах. Отсыревшая в камере одежда заставляла вздрагивать от противного прикосновения. Спал Александр в эту ночь плохо и, разбуженный спозаранку, чувствовал себя отвратительно.

В кабинете начальника тюрьмы за столом, заваленным арестантскими делами, сидел тощий сутулый подполковник Евецкий. Он с нескрываемым любопытством рассматривал студента, донесения о деятельности которого ужо заполнили довольно объемистую папку.

— Свиделись! — воскликнул Евецкий, буравя вошедшего острым взглядом.

— Не имею чести знать, с кем… — произнес Шлихтер, все еще продолжая вздрагивать от холода. Не дай бог, следователь подумает, что от страха!

— Извините, запамятовал! Подполковник Евецкий. Следователь по не особенно важным делам, к которым отношу и ваше. Садитесь. Рассказывайте!

— О чем? — спросил Шлихтер, с удовольствием отмечая, что в кабинете неплохо натоплено.

— Зачем вы уезжали из России?

— Учиться.

— Зачем вернулись в Россию?

— Бороться с холерой.

— Думали, что от голода и холеры народ озвереет и вам легко будет поднять бунт?

— Не думал.

— Чего не думали?

— Что легко!

Евецкий засмеялся и даже руки потер от удовольствия.

— С вами не заскучаешь! — и начал перебирать бумаги в желтой папке с надписью: «Дело… начато… закончено…»

«Интересно, когда же оно закончится?» — подумал Шлихтер, быстро оценивая противника. Поговаривали, что этот следователь звезд с неба не хватает, но цепок и беспощаден. Иезуит. Садист. Крючкотвор.

Как бы прочитав мысли Александра, следователь задал вопрос, который заставил Шлихтера крепко задуматься и перебрать в памяти все перипетии своей недолгой жизни.

— Не пойму, что же вас толкнуло на путь революции?

Или проще; как дошли вы до жизни такой? — Евецкий, будто недоумевая, развел руками. — Ну, понимаю, голодранцы, шантрапа. Они еще рассчитывают на что-то. Но вы? У вас же было все. Обеспеченные, благопристойные родители. Некоторые бесспорные личные способности, дающие возможность освоить курс наук и подняться до достойного места в обществе. Вы, судя по всему, влюблены. Ну и строили бы свое уютное гнездышко… плодились, так сказать, и размножались. Так нет, вы и юную подругу свою втянули в преступную деятельность.

— Где она? — внезапно осевшим голосом прохрипел Шлихтер.

— Разыскивается! — потер руки Евецкий, явно довольный своей речью. У Шлихтера от души отлегло: значит, Женя еще на свободе! Лишь бы ничем не бросить тени на ее репутацию.

Он на мгновение смешался. Что ответить? Даже среди эмигрантов, там, в Швейцарии, шли горячие споры о тактике поведения на допросах. Одни советовали выступать с открытым забралом, чтобы потом, на суде, громить самодержавие и его клевретов. Другие — не открывать правды, чтобы сберечь себя для дальнейшей борьбы.

— Я на этот вопрос отвечать не желаю, — заявил неожиданно для себя.

— Почему? — впился в него глазами-буравчиками Евецкий.

— Потому что вопрос ваш вызван неправильным посылом, будто я «уже». А я «еще».

Евецкий задумался, сморщив узкий лоб.

— Продолжайте!

— Неужели в государстве Российском мы лишены права на любознательность? Чтение каких-то книг из юношеской любви к эрудиции еще не означает, что ты становишься сторонником преподносимых в них идей.

— Любопытно! Весьма интересно.

— Зачастую за день случается читать совершенно разных авторов, — продолжал юноша. — Ну, к примеру, фому Аквинского и маркиза де Сада. Это же не означает, что к вечеру ты становишься одновременно и святошей и садистом! Вы, вероятно, читали Коран?

— Знакомился… По долгу службы.

— А ведь не стали мусульманином?

— Упаси бог!

— Вот видите! — впервые улыбнулся Шлихтер. — Точно так же можно прочитать программу любой политической партии и не стать ее приверженцем. Тем более что партий у нас чертова дюжина. В них и заблудиться легко!

Евецкий с удивлением посмотрел на чистый, чуть выпуклый, высокий лоб студента.

— М-да. Для вашего возраста вы не лишены. Даже вполне обладаете. Ответ логичен. И до некоторой степени остроумен. Можете произвести впечатление… Но факт, к сожалению, остается фактом. Вы не заблудились между трех сосен, а выбрали одно преступное сообщество — социал-демократическое. — Маленькие серые глазки его засветились ехидной радостью. — Вы пропагандировали противоправительственные мысли и заставляли учеников переписывать крамольные тексты для дальнейшего распространения. А на этот счет в Уложении о наказаниях Российской империи имеются соответственные статьи! По которым я и обязан изолировать вас от общества как сугубо опасную для правопорядка личность, подрывающую основы.

«Только не надо показывать, что ты испугался», — подумал Шлихтер, а вслух произнес:

— Признаться, садиться в тюрьму не входило в мои планы. Я должен продолжать учение в Бернском университете!

— Ваше образование закончено, Шлихтер! — оборвал резко Евецкий.

И опять потекли однообразные дни в одиночке. Как подследственного, Александра держали в строгости, под замком. И единственным развлечением было наблюдать в окно, под самым потолком, как непрерывно изменяют свою форму облака. Они группировались в фантастические фигуры великанов или русалок, в какие-то театральные сцены, пейзажи с горами и лагунами, которые, еле успеешь рассмотреть, расплывались и приобретали новые заманчивые формы. И все это за решеткой: и небо, и облака, и солнце…

А в ушах снова и снова звучал скрипучий голос Евецкого: «Как дошли вы до жизни такой?»