Петр Лубенский - Главная удача жизни. Повесть об Александре Шлихтере

— Александр Григорьевич, мое почтение… А ну-ка, повернитесь. Так. Вы неплохо выглядываете!

— Выгляжу, а не выглядываю! — язвительно поправил Шлихтер.

— Где уж нам за вами угнаться, — ответил мрачнея исправник. — Нас из гимназии с «волчьим билетом» не налаживали. Да и из университета не вышибали… Родители ваши изъявили… не мог отказать по знакомству, как землякам. Одно с ними небо коптим. Свидание пять минут. Никаких передач. Разговоры на непонятных языках и сигнализация не допускаются. Почеломкаться можно… И чтоб без этого, ясно?..

— Ясно, — ответил Шлихтер.

Свидание, в знак особой привилегии, состоялось в кабинете начальника тюрьмы.

— Возвращение блудного сына! — объявил Вязников, пропуская вперед арестанта.

Отец, мать и бабушка поднялись со стульев. Александру они вначале показались тремя тусклыми пятнами, медленно приобретающими до боли знакомые черты.

— Сашко-о! — разорвал тишину вопль бабки Килины. Она бросилась на шею внука. — Что ж они с тобой сделали, ироды!

— Полноте вам, бабуся, успокойтесь, — гладил он ее вздрагивающую от рыданий сутулую спину. — Это недоразумение…

— Они тебя кормят, христопродавцы? — бормотала Килина, ощупывая руки и плечи внука, будто проверяя его упитанность.

Александр отвел ее в сторону и усадил на стул.

— Все будет хорошо, бабуня! — сказал он, не сводя глаз с матери.

А та стояла, одетая, как и вчера на улице, только вместо цветастой кашемировой шали повязана черным траурным платком. Она была темной ночи черней. Густые брови сурово сдвинуты и казались сросшимися в одну линию. Карие глаза, как говорится, метали молнии. И рот сжат, будто она закусила губы.

— Удружил, — наконец-то промолвила, чуть заметно покачивая головой. — Верится и не верится… — Она начала двигать руками, будто развеивая табачный дым. — Как дурной сон!

— Помолчи, мать! — взмолился отец, не выпуская изо рта незапаленную трубочку. — Ну что, сын, понял теперь, что такое книги?

— Понял, батя! — вдруг бодро ответил Александр, глядя на посеревшее от печали лицо родителя, который, кажется, не уловил этой бодрости.

— Я ему говорила: дотанцуешься до больших окон, так оно и вышло! — запричитала бабка.

Вязников повернулся к ним широкой спиной и делает вид, что смотрит через окно, как во дворе ездовой закладывает бричку.

— То-то, — одобрительно кивнул круглой головой отец. — Бросай свои Швейцарии, приезжай домой, миска-ложка для тебя всегда найдется. Руками надо работать, если голова дурная.

— Сказал тоже… — опять вмешалась бабка, — Да его в Сибирь-каторгу загонят и не видать тебе сына как своих ушей! — И слезы потоком.

— Что вы, бабуня, придумали! — вздрогнул Александр, может, впервые почувствовав всю опасность своего положения.

— Недаром мне сокол снился, — продолжала старуха. — Бьется о дорогу и сам весь в крови. Кровь — это родичи. Дорога — Сибирь!

Отец на мгновение оторопел, потом начал быстро шарить по карманам, ища спички, но, вспомнив, что курить здесь не положено, сердито засосал пустую трубочку.

— Сколько? — спросила Екатерина Ивановна, вплотную подходя к исправнику и даже касаясь его спины высокой грудью.

— Не понял, — ответил Вязников не оглядываясь.

— Сколько, спрашиваю, — с нажимом повторила мать.

— Это вы мне?

— А кому же еще? — возмутилась мать его несообразительностью.

— Не по адресу, благодетельница вы паша, — сказал с ноткой сожаления. — Сынок ваш за генерал-майором Новицким числится. Велено доставить его в Киев специальным конвоем.

— Что ж ты такое натворил, что тобой сами генералы интересуются? — набросилась Екатерина Ивановна на сына. — За что мне такая кара? Я ль тебя…

— Помолчи, мать! — опять взмолился отец.

— Я же сказал, мама, что это недоразумение, — повторил Александр. — Оно скоро выяснится. Я ни в чем себя не считаю виновным.

Вязников презрительно фыркнул: знаем, мол, мы их, все они так говорят.

— А ты скажи им: виноват, больше не буду, молодой еще, исправлюсь! — вмешалась бабка.

— Да не в чем каяться, бабушка, — пожал плечами внук. — Все это дело выеденного яйца не стоит!

— Так чего ж ты, фараон, над дитем малым изгиляешься? — вызверилась Килина на Вязникова.

— Слышишь, Саша, чтобы это больше не повторилось! — сказала мать строго.

— Не повторится, мама! — твердо ответил Александр, думая о том, что никогда больше не нарушит законов конспирации и не обмишурится.

Отец молчал. Наверное, у него, как у многих простых людей, от одного вида полицейского отняло язык.

При разлуке ни отец, ни мать не пролили ни слезиночки. Расставание ж с бабой Килиной было прямо трагическим. Она и обнимала внука, и целовала, и всплескивала руками, и кричала дурным голосом, и причитала, как над усопшим. Александру было неловко, и он, даже несколько грубовато, пытался отделаться от этих чрезмерно бурных проявлений любви. О, если б он знал, что это было их последнее свидание!

До самой глубокой ночи его никто не беспокоил. А затем пришла бессонница, страшней которой он еще ничего не переживал.

Это был какой-то полубред, полусон, когда все суставы пронизывает холод от стен темницы. Мысли, не задерживаясь, проносились в утомленном мозгу, и требовалось волевое усилие, чтобы сосредоточиться на одной, самой важной, единственно значительной. О Евгении, Женечке, Женютке, жене! Неужто и она сейчас вот так дрожит в тюремной камере на жестком лежаке? После тревоги в Златополе они разлетелись. Домой! Какая наивность! Какая ошибка!

Как он был неправ, в душе называя ее трусихой. А она оказалась более опытным конспиратором и лучше разбиралась в людях. Этот молокосос Розум…

Опять в коридоре зазвенели ключи, захлопали двери, заскребли по каменному полу арестантские коты: кого-то вызвали на допрос. Кто-то оглушительно кашлял в камере внизу. За окном скрипел снег под ногами неусыпных часовых.

Надолго ли замурован? А впереди, что впереди? Неужели каторга или ссылка, пожизненная, вечная? Он сильный, молодой. Ему куда ни шло. И там живут люди. Но Женя!.. Черт возьми, как они непростительно оплошали… И так рано…

Двадцать лет! Лучшие годы жизни. И вдруг — тюрьма. Что Женя вспомнит о такой юности, кроме тюремной камеры, тени решетки на полу, сырости стен, мучительных бессонниц или снов?

Надо ее вырвать из каземата. Надо защитить. Но как? Неужели на воротах тюрьмы, как и при входе в дантовский ад, написаны те же ужасные слова: «Оставь надежды, всяк сюда входящий!»

Опять совсем близко затопали кованые каблуки коридорного надзирателя. Вот ключ загромыхал в замочной скважине. Распахнулась дверь. В проеме — грузная фигура тюремщика. Его скрипучий голос:

— Выходите с вещами!

— С какими вещами? У меня их нет! — воскликнул Шлихтер.