Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

И еще за подписью Панкова: «В ночь с 29 на 30 октября смертью храбрых пала тов. Вера Слуцкая. Многие с 1905 г. помнят ее в Бежице и в Мальцевском районе. Быстрая в движениях, приветливая, она запомнилась многим. Бежицкая организация делегировала ее в 1907 г. на Лондонский съезд РСДРП… Бронепоезд социалиста Керенского скосил одну из многих прекрасных жизней…»

Аким уже закрыл газету, задумавшись над трагическим сообщением, как в глаза бросилось еще раз имя Григория Панкова. И текст:

«С тяжелым чувством делаю заявление о выходе моем из той партии, в которой работал ряд лет: РСДРП (объединенной). Но тяжелее и невыносимее пребывание в такой партии, где добрая половина за соглашение с Керенским и буржуазией…

Надежды на победу меньшевиков бесплодны, так же бесплодно и само существование этой партии. Политически бездействовать преступно, но политически обманывать избирателя, призывая голосовать за список той партии, которая своим поведением за несколько месяцев привела ко взрыву гражданской войны, недопустимо. Ввиду этого прошу исключить меня из списка кандидатов в Учредительное собрание от РСДРП (объединенной)… Я лично сделал свой выбор и призываю всех меньшевиков голосовать за список № 8 — список большевиков…»

Вот тогда-то Уханов взвился до крика. Но было уже поздно, непоправимо поздно! И разговора, напоминающего объяснение, у него с Григорием не получилось.

На митингах и собраниях Панков теперь именовал бывших своих единомышленников преступной бандой, требовал немедленного разгона, даже с применением оружия, «Бежицкой говорильни» — Совета рабочих депутатов.

По словам Панкова, получалось, что по вине меньшевиков, которые-де продолжают мутить воду, рабочие вынуждены выступать против рабочих.

Но разве не эту трагедию предсказывали социал-демократы меньшевики, предостерегая большевиков от поспешного и рокового шага — взятия власти? Не этот ли исход — потопление в рабочей крови свобод революции — они предвидели?

Так размышлял сам с собой Уханов, пока лошадка, вся закуржавленная изморозью, не остановилась перед окнами вокзала, откуда падали на загроможденную сугробами площадь квадраты желтого света.

Игнат в шляпе и легком, не по-зимнему, пальтишке спрыгнул на перрон и выхватил из тамбура, слабо освещенного чадящим вагонным фонарем, две связки книг.

— Это — тебе, а это — мои, — протянул он связки Григорию.

У вагона вырос затянутый портупеей, с кавалерийской шашкой на боку Семен Панков и молодцевато приложил руку к солдатской мерлушковой папахе:

— С прибытием, Игнат Иванович…

Был Семен повыше старшего брата, но очень напоминал его и широкими скулами, и раскосинкой глаз.

— О, да тут целый почетный караул, не говоря уже о депутации Брянского завода! — весело отозвался Игнат и пожал всем руки…

В дом вошли вместе, и Игнат по-хозяйски предложил:

— Думаю, Аким, возвращаться в Бежицу не будешь, посему располагайся, места хватит.

Григорий тоже согласно кивнул:

— Куда ночью? Оставайся.

И Семен, появившийся из кухни, предложил:

— Сейчас каждому приготовлю по барской постельке. Но как бы не засидеться вам до утра по старой привычке!

Комната была просторная, с тремя окнами, выходящими в заснеженный сад, с длинным столом посередине, полдюжиной венских стульев с гнутыми спинками, широким диваном и этажеркой, забитой книгами.

По тому, как Игнат плюхнул рядом с этажеркой стопки привезенных книг, было ясно, что здесь квартирует он. А ведь эту комнату-столовую в большом панковском доме, притулившемся почти на дне оврага, Уханов помнил с незапамятных времен, когда Григорий основал в доме отца подпольную типографию. Это потом он перевел печатню в Бежицу. А вначале — здесь, в доме отца. Тогда, попадая сюда частенько к субботнему или воскресному обеду, Аким усаживался вместе со всеми Нанковыми за длинный, с толстыми слоновьими ножками, деревянный стол с некрашеной дубовой столешницей. Во главе восседал, самолично нарезая хлеб, Гаврила Ильич — с пушистой сивой бородкой и со спокойным внимательным взглядом. Рядом Мария Ивановна — чернявенькая, напоминающая своих сыновей — Григория и совсем тогда малолетнего, бойкого и шустрого даже за чинным столом Семена.

Оглядывая комнату, в которой внешне вряд ли что-нибудь изменилось, Аким вдруг вспомнил другой дом, в котором они собирались тоже вот так втроем.

То был высокий, серый кирпичный дом под номером сто пять по Сампсониевскому проспекту в Петрограде.

Квартиру Григория в этом доме Уханов знал отлично, потому что часто проводились в ней партийные заседания. Шла тогда осень девятьсот пятнадцатого года, второго года разыгравшейся империалистической войны, и социал-демократы, большевики и меньшевики, энергично готовились к проведению выборов в рабочие группы военно-промышленного комитета.

Все дни Григорий на «Новом Лесснере», где он пристроился токарем, Уханов на своем «Эриксоне» до хрипоты агитировали за поддержку комитетов и рабочих групп как за неожиданно подаренную самим царским правительством легальную возможность организовать рабочий класс и получить право контролировать промышленников, наживающихся на военных поставках.

Споры об этих комитетах шли на заводах Питера жаркие, схватки с большевиками подчас доходили чуть ли не до потасовок — так хотелось меньшевикам доказать, что нельзя забиваться в одно лишь подполье и не использовать легальные рабочие организации для собирания, сколачивания сил пролетариата. Меньшевикам даже рисовался съезд, который, казалось, можно провести, собрав под вывеской правительственных военно-промышленных комитетов весь цвет рабочего класса. И они выходили из себя, когда большевики на собраниях бросали им в лицо: «Вы занимаетесь обманом рабочего класса, зовете его к союзу с капиталистами, загребающими свои барыши на кровавой бойне народов. Комитеты с рабочими группами как раз затеяны царским правительством лишь для того, чтобы притупить классовое сознание пролетариев, затуманить его лживым представлением, что защита отечества, усердная работа на войну — единое устремление и промышленников, и рабочих…»

У Григория на Сампсониевском сторонники комитетов и рабочих групп тщательно вырабатывали свои доводы в их пользу, находя десятки и сотни аргументов.

Свидетелем нескольких таких словесных излияний оказался и Игнат. Он прибегал к Григорию накоротке, но невольно задерживался и резко парировал доводы меньшевиков.

Расколовшись уже на две партия, но продолжая все еще существовать как бы под одной вывеской — РСДРП, меки и беки кое-что знали о делах друг друга. Так, не составило особого секрета, что Игнат, известный питерским рабочим под кличкой товарищ Петр, был одним из ведущих членов Петербургского комитета большевиков. Знали Панков и другие, что комитету этому приходилось нелегко, постоянные аресты меняли его состав, но он вскоре вновь пополнялся активистами. И упорство это, свою жизнестойкость, способность возникать из пепла Петербургский комитет большевиков как бы подчеркивал и неменяющимся своим названием: именно Петербургский, ведущий свое название из довоенных лет, когда еще столица не называлась Петроградом. Известно, что новое свое имя город получил в начале войны, так сказать, из патриотических побуждений — не «бург» по-немецки, по-вражески, а «град» по-русски. Сохраняя старое название комитета, большевики как бы открещивались и от этого жеста патриотов, сторонников войны, не желая ни в чем, даже в переименовании российской столицы из шовинистических побуждений, быть на них похожими.