Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

— Но ведь мы убеждены… — не унимался Уханов.

— Своими доктринами? Знаю! Теперь изволь проверить ваши партийные убеждения самой жизнью, практикой. Вы не верили в пролетарскую революцию, но она свершилась. Вы не верите, что рабочие и крестьяне на своих плечах поднимут страну, но это произойдет.

Григорий, не принимавший участия в разговоре и часто выходивший на кухню, появился на пороге комнаты:

— Не пора ли на боковую? Скоро рассвет. Или ты, Игнат, не отступишься, пока Акима не обратишь в свою веру?

— Раз на раз не приходится, — рассмеялся Игнат. — К тому же не каждого, оказывается, можно убедить фактами.

— Да нет, факты, правильно говорится, упрямая вещь, — возразил Григорий. — И самых твердолобых в конце концов проберут до печенок. Жаль, что до Акима истина дойдет, когда окажется поздно.

— К стеночке поставишь, как сегодня в дороге намекал? — не сдержался Аким.

Из-под густых бровей чуть косоватый взгляд Панкова — точно пригоршня углей:

— А ты считаешь — всё чаи будем распивать? Классовая борьба — кто кого!.. Потому и предлагают: решай. Знаю, небось думаешь: «Панков поддался…» Совесть во мне Игнат разбудил — это верно. А потом уж она, моя совесть, сама подсказала, какую сторону выбирать. Так что не доводи, Аким, до последней черты, за которой… — и Григорий сделал быстрое движение ладонью у горла, красноречиво завершающее смысл фразы.

Игнат поднялся, отставив стул, и снова рассмеялся:

— Зачем же так мрачно? Все завершится проще и смешнее. К примеру, как на заводах во время забастовок учили штрейкбрехеров — в тачку и на свалку.

С влажного, вспотевшего лба Аким отбросил прядь полос, во рту у него пересохло, хотя только что допил свой остывший чай.

— Вы тут о фактах… О том, до кого они доходят, а кто твердолобый… За что меня, так сказать, неминуемо в расход… — сбивчиво, возбужденно произнес он. — Так вот вам факт, от которого не отвертеться: за нами, а не за вами пошла рабочая Бежица, хотя вы, большевики, вроде бы законная власть!

— Так может быть в течение еще нескольких дней, даже, скажем, месяцев, — отпарировал Григорий. — Но всякому обману рано или поздно приходит конец.

— Вот-вот! Мудрые и своевременно, произнесенные слова! — круглое, широкое лицо Уханова залоснилось. — Только эти пророческие слова вы отнесите в свой адрес. А мы, настоящие социал-демократы, наберемся терпения и поглядим, как однажды очнется страна от вашего большевистского дурмана. Как уже прозрела Бежица!

Григорий что-то хотел ответить, но Игнат перебил: — А может, и впрямь на боковую?

Стеклышки очков отразили свет керосиновой лампы, уже изрядно чадившей, взгляд стал мягок и улыбчив. Перевел глаза с Григория на Акима, ждал, наверное, что он ответит таким же открытым взглядом. Но Уханов поднес руку к лицу, словно ощипывал бородку, затем провел ладонью по лбу и прикрыл ею глаза.

Подумал ли в тот момент Аким, что может прийти время, когда болью всплывет в его памяти и этот вечер, и открытый, чего-то ожидающий взгляд Игната… Может быть, и мелькнула такая мысль. Но, должно быть, другие тяжелые и привычные мысли как тучи заволокли мгновенно возникшую вспышку света, и взбудораженная, чего-то искавшая душа вновь обрела согласный лад и знакомую удовлетворенность самим собой.

- Раз! Еще раз!.. — в голове звенит от резких, сливающихся в дребезжащий гул, коротких, с оттяжкой, ударов кувалды по листовому металлу. — Дзень-бум, дзень-бум…

— Да не по листу, не по листу — по заклепке надо бить, дурья башка! Этак ты, без сноровки, каждый раз себе по пальцам… Гляди, как я.

Поздно!

Острая боль мгновенно пронизывает Митю от пяток до глаз, и слезы катятся по щекам. Лишь указательный палец на левой руке ничегошеньки не ощущает. Белый, как у мертвеца. Только из-под синеющего ногтя бежит кровь.

Митя бросает кувалду и вскрикивает. Но цеховой пролет ухает и звенит так, что хоть благим матом вопи, никто не услышит и не разберет, отчего это зашелся человек.

Ванюша Забелин вытаскивает из кармана телогрейки тряпицу, окунает ее в жбан с машинным маслом и быстро обкручивает Митин палец:

— Эх ты, третий уже изуродовал за неделю! Говорил же: учись! Вот так перехвати заклепку, так — бей…

Митя отмахивается здоровой, но зудящей от веса кувалды рукой, молча отходит к жаровне с раскаленными добела заклепками.

Попробуй-ка подхвати клещами горячую заклепку, просунь ее в высверленное в металлическом листе отверстие, ловко поддержи и двумя-тремя ударами, как другие, как Ваня, закрепи ее намертво. Заклепка — огонь, броня — прикоснешься и от холода оставишь кожу…

— Подходи, присаживайся, гимназер! Вишь, как жаровня шипит? Счас на ней сало будем жарить! Гы-гы-гы… — мужик в обвислом треухе лениво перебирает на жаровне огромными железными щипцами ненавистные заклепки, хохочет. На руках у него брезентовые рукавицы. Снимает их, аккуратно засовывает за пояс, вытаскивает из кармана тряпицу, в которой и впрямь шматок сала. Обстругивает деревянный пруток, нанизывает на него кусок с розовыми прожилками. — Своего нет? Ну, тогда погляди, как другие едят. Гы-гы… Выменял бы на табачок или на что еще у команды бронепоезда. У них армейский паек, это нас, заводских, уже который месяц держат на пище святого Антопия. Так что, если о себе не подумаешь, враз ноги протянешь. Гы…

Подходит отец Ванюши, Климентий Петрович, неторопливо свертывает самокрутку:

— Отдал бы парню рукавицы, если сам от работы бежишь. Видишь, изуродовался он.

— «Гы… Рукавицы! Рукавицы — вещь. Вот пойди к Когтеву в кладовку — нет их! Ничего нынче в заводе нема — ни струмента, ни угля с нефтью. Вишь, цех, как ледник, а то лучше, как склеп — ложись и свечу в руки… А вы: «Работа, работа…» Рабочий человек тогда берет молоток или становится к станку, когда знает, что вечером брюхо набьет. А вы придумали — задарма… Нашли дураков, гы-гы, которые себе пальцы поотшибали. Вон батю его спроси: который день мартены стоят, а он и лопатой не ворохнет. Обер-мастер, Николай Федорыч Медведев, он за так, как вы, работать не станет.

— Чего плетешь, Сыч? — появился Ванюша. — В сталелитейке такие, как ты, забастовали, не хотят в праздники смены стоять.

Митя на миг забыл о боли — такое зло взяло. В газете, в «Брянском рабочем», недавно напечатано письмо сталеваров, которое и Митин отец подписал: наступила зима, надо переходить на беспрерывный режим, а некоторые считают, что как суббота, воскресенье и христовы праздники — гаси все печи. Подсчитано же: на растопку каждого мартена зимой требуется сто пятьдесят пудов нефти. В месяц, если сложить все простои, вытянет и на все две тысячи пудов! А нефти — в обрез, на заводском дворе пустые цистерны. Митя все эти цифры сам перепроверил как конторщик цеха. А тут Сыч такую напраслину возводит.