Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Однажды Игнат забежал к Панкову, что называется, «на огонек». Все же земляки, негоже чураться друг друга хотя бы в общих для всех жизненных невзгодах. Приходит, наливает стакан чаю, но заметно: чем-то возбужден. Спросить можно об одном: не угрожает ли слежка. Ясно, внутрипартийных дел ни ему, ни другой стороне касаться не принято. А тут — крайность, когда дело может коснуться лишения свободы.

Известно стало: за домом Панкова — слежка. Уханов так и сказал тогда Фокину:

— Игнат, не знаю, как за твоей квартирой, но за домом Григория начинают следить. Нас они вряд ли будут обкладывать — не тот для жандармов улов, а вот к тебе не пристроился бы хвост. Вчера и сегодня в подворотне встретил одного и того же типа.

Игнат хмыкнул:

— Я тоже вне подозрений. Тут к Григорию одна девица зачастила, не ведаю, связная ли ваша… Так вот выберу ее в громоотводы, скажу, что волочусь за ней.

— Не до шуток, вашу же комитетскую головку взяли, ты да еще, наверное, пара-тройка пока на свободе. Не исчезнуть ли из столицы хотя бы на время?

Прищурился, чуть склонил голову набок — иронически глянул на Акима и Григория:

— Хотите избавиться от конкурента? Чтобы, значит, легче было рабочих в свою веру переводить? Не выйдет! И еще до тех пор не исчезну из Питера, пока Григорий Панков не откажется от нелепых теорий. Слышишь, Гриша, такого парня, как ты, мы меньшевикам не отдадим!..

Припомнив квартиру Григория на Сампсониевском, тогдашние встречи и разговоры, Уханов, улыбаясь своим воспоминаниям, посмотрел на Панкова, затем на Игната.

И надо же такому случиться — прочитали они его мысли! Да что мысли, так уж обстоятельства повторились: комната, самовар на столе, Игнат, как и тогда, наливает свой стакан, двое других — рядом…

— А что? Как когда-то в Питере, — засмеялся Игнат. — Только перевес уже на моей стороне: как и обещал, одного уже у меньшевиков отвоевал! Ну а что по сему поводу может сказать нам Аким? Ага, по всему видно, остается на своих позициях. Более того, решил встретиться, чтобы, как говорится, выяснить дальнейшие условия игры? Но игры никакой нет и быть не может. Есть суровые условия жизни: мы, большевики, стали правящей партией в стране и зовем всех честных людей России вместе с нами строить государство рабочих и крестьян…

Отвратительно чувствует себя человек, когда все заранее сам наметил, проговорил про себя и начало, и середину предполагаемого разговора, все нюансы поведения противника предположил и даже заготовил эффектный конец встречи, вроде такого: «Что ж, история нас рассудит…», а тут ни словечка еще не произнес, рта не раскрыл, а разговор уже весь исчерпан.

«Как же так? — подумал Уханов. — Годами, десятилетиями копились наши расхождения, сколько блестящих умов с той и другой стороны изощрялось, напрягало всю свою мыслительную энергию, чтобы проложить, безошибочно верно выверить ход исторического развития пролетариата, а большевики взяли власть, и все им уже ясно!»

Наверное, Уханов не сдержался и, смешав в своей голове весь заранее продуманный ход рассуждений, высказал мысли вслух.

— Нет, не все нам ясно! — парировал Игнат стремление уличить его если не в легковесности, то, во всяком случае, в некотором упрощении задачи. — Нам не ясны многие практические шаги, которые должны предпринять и обязательно предпримут трудящиеся для подъема и развития своей страны, и в первую очередь народного хозяйства. Такого еще не бывало в истории, чтобы теория, выработанная какой-либо общностью людей, скажем партией, становилась программой действий миллионов. Мы приступаем к этому первыми. Значит, торного пути перед нами нет, мы его должны искать сами и искать на ходу, не останавливая своего движения вперед. Это первая трудность, стоящая перед нами. Вторая — уровень, точнее, глубина пропасти, в которую толкнул хозяйство страны царизм. Третья — противодействие, которое мы встретим внутри России и со стороны мирового капитала… Вот трудности, которые я перечислил бегло и, может быть, что-то еще упустил. Но мы ни одной из этих трудностей не скрываем от народа. Наоборот, на преодоление их и будем направлять энергию рабочих и беднейших крестьян. Так что не все, как ты выражаешься, нам рисуется в благодушном виде.

Уханов понял: юлить ему не с руки, и он напомнил Игнату о том, что его партия не только не поддержала авантюру большевиков, взявших власть путем восстания, но и резко, открыто их за это осудила. Фокин усмехнулся:

— Не кокетничай, Аким! Осудить и свергнуть силой оружия — не одно и то же. А ведь именно к этому с пеной у рта призывал ваш Либер. Так ведь?

— На нашем съезде его не все поддержали, ты же знаешь. Мнения не только делегатов, но и руководителей разошлись.

— И прекрасно! — подхватил Игнат. — Давай говорить о тебе, о твоей личной позиции. Чем ты, как гражданин и человек, имеющий техническое образование, можешь помочь, например, пуску Брянского завода?

Уханов схватился за щеку, точно у него вдруг заныли зубы. И февральская, совершенная всем народом, и вторая революция, вызванная три месяца назад большевиками, доказывали: массы могут крушить, но не созидать. Ладно, развал экономики начался с войны. Но две революции не остановили, а усугубили падение России! И как же теперь, когда большевики отвергли, отлучили буржуазию от власти, думают они наладить производство? Известно ведь, армии без генералов не существует, заводов — без инженеров, техников, конструкторов… Рабочий же класс не в состоянии сам по себе ни управлять государством, ни руководить производством. Неужели большевики не убедились в этом, когда тот же Брянский на их глазах превратился в гигантский, с каждым новым днем остывающий труп?

— А кто остановил завод? — пытливо посмотрел на собеседника Игнат. — Разве не акционеры, не та самая буржуазия, которая, по твоей мысли, и должна двигать производство вперед?

Аким мог бы недоуменно повести плечами. Ведь известно: топливо, металл и сырье перестали поступать с юга — основных баз завода, квалифицированных мастеровых не хватает — кто в окопах, кто подался в деревни, не в силах прокормить семьи. Неужели голыми призывами можно враз преодолеть все эти, существующие объективно, трудности? Любая политическая партия здесь, увы, бессильна что-либо изменить!

— Для нас самая главная сейчас политика — помочь рабочим проявить свою энергию, — не отступал Игнат. — Дело в том, что пустить завод — насущное желание самих рабочих. Это, если хочешь, дело их жизни или смерти. Останутся пустыми, холодными, мертвыми семнадцать тысяч рабочих мест — семнадцать тысяч человек окажутся без денег, без хлеба, без топлива. Но это — кормильцы. За каждым из них — трое, четверо, пятеро ртов. Перемножь цифры. Это только одна Бежица. А мальцевские заводы, которые тоже останавливаются? Гибель промышленной помпеи на наших равнодушных глазах? Но гибель таких промышленных центров — гибель и всей России. Она остается без паровозов, вагонов, плугов, жнеек, без рельсов, мостов… Э, да не мне все это живописать тебе, представляющему завод, наверное, уже в третьем поколении…