Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

А что могло быть страшнее бегущих на них живых, ревущих костров? И слоны побежали, а битва была индусами проиграна.

— А что стало с вами? — спросил Ульрих.

— Меня взяли в плен. Этой участи не избежали и тысячи других воинов. Не избежал ее и сам Баязид.

— И что же потом стало с султаном? — спросил Цили, судьба венценосцев, хотя бы и языческих, не давала ему покоя.

— Баязид бросил нас на произвол судьбы и помчался с тысячью всадников в горы, надеясь скрыться в непроходимых лесах Анатолии. Но Тамерлану донесли об этом* и он велел окружить всю местность и затем пленил его. Ну, а потом занял и все его государство. На это амиру потребовалось всего полгода.

Правда, он пробыл в Турции еще два месяца. Все это время Тимур возил султана за собой от города к городу, пока не объехал с ним всю империю Османов. Жители, увидев своего бывшего повелителя в жалком и униженном состоянии пленника, без боя открывали ворота. Так же без боя сдалась и столица Баязида — Брусса. Между прочим, — чуть помолчав, добавил я, — из Бруссы Тамерлан вывез столько золота и серебра, что для их перевозки понадобился караван в тысячу верблюдов. Когда вся империя Османов была покорена, Баязид умер. Кто говорил, что султан отравился, кто утверждал, что его задушили по приказу Тимура.

— А что сделал Тамерлан дальше? — спросил Ульрих.

— Дайте передохнуть немного, — попросил я моих нетерпеливых слушателей. — Сегодня я много писал и, кроме того, изрядно проголодался.

Ульрих подвинул мне миску, Тилли вскочил с постели и схватил половник, Томаш подал нож и вилку.

Я принялся за еду, а сам думал: «Что делал Тамерлан дальше, я хорошо знаю. После того, как взяли в плен Баязида, меня вместе с тысячами других турецких воинов погнали сначала к Смирне или Измиру, а потом и в Самарканд — столицу амира.

Тимур, буквально между делом, будто одинокую пешку на шахматной доске, смахнул город Смирну, принадлежащую родосским рыцарям — иоаннитам, и не задерживаясь, ушел к себе на родину, к Самарканду, в долину реки Зеравшан.

И, в общем-то, война против Баязида была для Тимура последней победоносной войной. Его поход на Китай, который он начал вскоре после разгрома султана, кончился неудачей. А вскоре наступила и смерть «потрясателя вселенной». А о самых знаменитых его завоеваниях я рассказать ничего не смогу. Так что же делать? Надо подумать».

Я не спеша ужинал, а мальчики, притихнув, почтительно ждали конца трапезы и продолжения рассказа о Тимуре Сехибкиране — Победоносном обладателе счастливого сочетания звезд.

«Ну, что же, — решил я, — расскажу им о тех походах, которые Тамерлан совершил до того, как пришел под Ангору и разгромил турецкое войско. Расскажу им так, как будто эти походы были после сражения под Ангорой и будто бы мне довелось в них участвовать. Благо я слышал об этих войнах — в Сирии, в Египте, в Индии и других странах — так много от участников и очевидцев, что мне не составит особого труда убедить в том и мальчиков».

«Значит, будешь врать? — спросил меня мой вечный враг — мое второе «я».

«Святая ложь — во спасение», — возразило ему мое первое «я».

«В чем же его святость?»

«В том, что я посею в их души ненависть к войне и убийствам».

«А если говорить правду, то ненависть к войне и убийствам посеять нельзя?»

«Можно, только очевидцам верят лучше, а рассказ с чужих слов не производит должного впечатления».

На том мой внутренний диалог и прервался. Я отодвинул пустую посуду на край стола, уютно сложил руки.

— Ну, так о чем я вам рассказывал?

— Я спросил, — торопливо проговорил Ульрих Грайф, — что сделал Тамерлан дальше?

И здесь, намеренно отступая на полтора года назад, я преподнес мальчикам все дело так, будто оно происходило у меня на глазах и было совершено после разгрома Баязида.

— Тамерлан пошел в Сирию, — ответил я. ~ Он начал войну с египетским султаном Фараджем, самым могущественным из мусульманских владык.

Он вторгся во владения Фараджа и осадил большой и красивый город Халеб, в котором насчитывали до четырехсот тысяч домов. Сирийцы сделали вылазку, но были разбиты, а Тамерлан через четыре дня захватил предместья Халеба, лежащие перед городскими стенами, и потребовал сдачи города. Сирийцы отказались. Они надеялись на крепость стен, на глубину рва, на многочисленность гарнизона.

Тогда Тимур согнал всех жителей предместья ко рву и побросал их всех на дно. Ров имел глубину двенадцать саженей, и в четырех местах был заполнен людскими телами почти доверху. На живых еще людей воины Тимура навалили навоз и бревна и прокатили по ним осадные башни. Халеб был взят, сожжен и разрушен. После этого Тамерлан взял еще несколько городов и осадил Дамаск. Этот город пал, как и другие.

В Дамаске к Тимуру явился кади — мусульманский епископ и главный судья — и упал перед ним на колени, умоляя не убивать его и прочих служителей Магомета. Тамерлан велел ему отправляться в Дамасский храм, и кади, взяв с собою всех мулл, их жен и детей, слуг и домочадцев, отправился в храм. Я сам видел, как все они — числом до тридцати тысяч человек — сбегались к этому храму, и все вошли в него.

— Что же это за храм, — сказал Освальд, — если в нем могли укрыться тридцать тысяч человек?

— Этот храм имел сорок ворот и во время богослужения по пятницам, а этот день неверные чтут, как мы воскресенье, в нем горело двенадцать тысяч золотых и серебряных лампад. Он был необычайно красив, особенно когда отражался в искусственных каналах, окружавших его. Так вот, когда все они вошли в храм, Тимур приказал нам запереть все сорок ворот, обложить храм дровами и зажечь их.

Я замолчал, но затем коротко и жестко добавил:

— И мы сделали это.

Но на том дело не кончилось. Тимур приказал каждому воину принести к нему отрубленную человеческую голову. Из них через три дня сложили три башни, каждая из которых была выше городской стены Дамаска.

Затем, как и прежде, Тимур велел сжечь и разрушить город, убить всех, кто еще оставался в живых. И только искусных ремесленников отправил в свою столицу Самарканд, дабы они могли украшать ее во славу амира Тимура и Аллаха, коего, единственного, Тамерлан почитал выше себя.

Я замолчал. Молчали и мои слушатели. Кажется, городской ров, засыпанный живыми людьми и три башни из отрубленных человеческих голов, все же произвели на будущих крестоносцев впечатление.

Наконец Ульрих прервал молчание.

— А вы тоже поджигали храм?

— Да, я тоже поджигал храм, — равнодушно, как только мог, ответил я. — Но ведь это был языческий храм, чего его жалеть?

Мальчики с открытым недоверием взглянули на меня.

— А разве не высшая доблесть крестоносца — сжечь языческое капище и убить неверного? — спросил я их.