Дэвид Гилман - Бог войны

С самого прибытия в замок Блэкстоун видел, как челядь юркает по сумрачным коридорам туда-сюда, но теперь слуг стало больше, словно они выползали из щелей потрескавшегося известкового раствора стен. Выкрикиваемые приказания эхом раскатывались по двору и коридорам, а слуги, облаченные в цвета д’Аркура, хлопотали по своим делам с явно ощутимым волнением. Готовили покои, проветривали постельное белье, разбрасывали по залам и комнатам сушеные зелья, чтобы полы под ногами гостей благоухали. Коридоры и отхожие места мыли и надраивали; серебряные украшения выставляли на вид, а столы и скамьи застилали покрывалами, вышитыми шелком. Нескончаемая процессия крестьян несла охапки хвороста и дров на спинах, ругаясь, когда их отталкивали с узких тропок конюхи, ведущие вьючных лошадей, нагруженных провизией. Мысль о прибытии в замок множества французских рыцарей тревожила Блэкстоуна. Это люди, бившиеся с англичанами и, наверное, подобно хозяину замка, пережившие резню под Креси. Как может д’Аркур давать ему приют под одним кровом с ними, не посеяв раздор? Теперь, когда силы начали возвращаться к нему, он еще настоятельней ощущал нужду вырваться из этих стен, а если эти люди окажутся его заклятыми врагами, пожалуй, придется удирать от их гнева.

Гостеприимство Жана д’Аркура не будет попрано, в этом он не сомневался, но услуги наемного убийцы в эти дни недорого стоят.

В мерцающем свете свечей Томас вглядывался в открытый манускрипт, лежавший перед ним на столе. Аккуратно переписанный текст местами был смазан, свидетельствуя, что пот с искусной руки монаха оросил последние слова на краю страницы. И как взор Блэкстоуна силился совладать с сумраком, так и его рассудок силился совладать с уроком, который давала ему Христиана.

– Почему бы тебе не попробовать сызнова? – сказала она, продолжая втирать успокаивающее оливковое масло с лавандой в его порезанное лицо.

– Я буду пахнуть как женщина, коли ты продолжишь умащать меня этим, – заметил он.

– Ты знаешь, какое это дорогое масло? Оно заживляет рану. Не прочесть ли нам сие стихотворение снова?

– Я не питаю к этому ни малейшего интереса, зачем ты пытаешься меня этому обучить? – проворчал он, досадуя на ее настояния, чтобы он что ни вечер читал слова, скачущие по странице. – Это скучно. Есть вещи и получше, чем рассиживаться здесь.

Он прижал свое бедро к ее бедру, и мгновение она не сопротивлялась, но потом отодвинулась на дюйм-другой, снова уткнув перст в страницу там, где он прервал чтение стихотворения.

– Ты должен ценить красоту, Томас, а поэты тратят целые годы жизни, отыскивая способ поделиться с нами подобными вещами, – ответила она.

– Я знаю о красоте все, – заявил он. – Каждый день по пути в каменоломню я миновал ручей и видел, как рыба скользит меж водорослей, словно серебряный гребень сквозь женские волосы. В каракулях на странице нет никакой красоты. Тот, кто это написал, никогда не разъезжал месяцами верхом по лесам и цветущим полянам. Я не хочу больше заниматься этим. – Он положил ладонь ей на бедро. – У меня здесь довольно красоты. Мне не требуется, чтобы о подобных вещах мне повествовало воображение поэта.

Полумрак замаскировал лиловую рану, позволив Христиане податься вперед и легонько поцеловать его в чистую щеку чуть ли не со снисхождением. Но она слишком долго колебалась, прежде чем отстраниться от него, когда он притянул ее снова и поцеловал в губы, потянувшись ладонью к ее груди. И снова ее сопротивление было лишь мимолетным, но едва его ладонь двинулась выше по ее бедру, как Христиана отстранилась и встала с лавки, на которой они вместе сидели за столом.

Даже в свете свечей он видел, как румянец волной хлынул с ее шеи на лицо, а соски под тканью платья отвердели. В отличие от своей заступницы-графини, несмотря на студеный воздух, она никогда не надевала мантии. Щелочка между ее грудями была едва видна, и Блэкстоун смотрел, как она кладет на них ладонь, словно для того, чтобы утихомирить сердце.

Она налила себе полбокала вина, и его алый сок тронул ее губы краской.

– Вам надлежит быть искушенным в более тонких материях, нежели боевые походы. Рыцарь должен уметь читать наизусть стихи друзьям и семье и выказывать благородную сторону своей натуры.

– У меня нет ни друзей, ни семьи, а благородная сторона моей натуры находится за пределами этих стен в краю, где я вырос. Не пытайся сделать меня не тем, кто я есть, – буркнул он, досадуя на отказ и свое шаткое место в свете куртуазных манер.

Христиану охватил гнев, но она держала его в крепкой узде.

– Теперь род д’Аркур – твои друзья и семья! Эти люди вошли в твою жизнь, предложив тебе кров и шанс стать лучше.

– Для них я по-прежнему английский лучник! В душе они по-прежнему меня ненавидят, нет никакой дружбы, нет семьи; все это они делают из чувства долга, – резко отозвался он.

– И сей долг служит тебе добром. Все, чему тебя наставляют, должно научить тебя цивилизованному поведению. Это брошенный тебе вызов – стать лучше, чтобы удовлетворить стандартам поведения, приемлемым в подобном доме.

– Я уважаю английского короля, и этого довольно для всякого. Я научусь сражаться, потому что тогда смогу ему послужить, посему не рассчитывай, что я буду стоять и распевать перед ужином, аки менестрель. Я буду мыть задницу после испражнения и утирать рот после питья из ваших затейливых стеклянных бокалов, но я есть тот, кто есть!

– Ты намеренно выставляешь себя грубияном и невежей. Ты говоришь как крестьянин.

– Потому что таков я и есть для тебя и здешних обитателей. Я крестьянин-лучник, я невежа и скотина, и сколько бы чудесных одеяний или изящно нарезанных мясных деликатесов на серебряном блюде вы мне ни дали, я предпочту жизнь простую и неотесанную.

Она быстро направилась к двери, уклонившись от его поспешно протянутой руки.

– Тогда ты никогда не разделишь со мной ложе, Томас Блэкстоун, потому что я вижу в тебе больше величия, нежели зришь ты сам. И если ты не сможешь принять мой вызов и стать лучше, тогда я попусту трачу время, пытаясь помочь тебе, – бросила она, притворяя за собой тяжелую дверь, отчего пламя свечей отклонилось, будто сторонясь ее гнева.

Замешкавшись из-за ноги, Блэкстоун все-таки рывком распахнул дверь и проорал в коридор ей вслед:

– Я не буду окаянной ручной обезьянкой для французов! И не позволю держать меня здесь в плену! А когда ты возляжешь в моей постели, то пожалеешь, что не сделала этого раньше! – Он швырнул ей вслед переплетенный манускрипт, угодив по одному из перепуганных слуг, скорчившемуся в дверном проеме. Грохнул дубовой дверью, проклиная боль, расползающуюся от раны на ноге. Ему требуется время, чтобы закончить свои тренировки, и тогда он покинет это место и вернется в Англию. Снял ставень с окна; свечи затрепетали и угасли от порыва холодного ветра. Впустив в комнату мокрый снег, Блэкстоун смотрел, как тот кружится во тьме за окном, терзаясь назойливым вопросом: а дороже ли ему Христиана, чем свобода? Может ли он покинуть это место без нее? Быть может, его непокорность коренится столь глубоко, что ему нипочем не обучиться деликатным манерам, взыскуемым сим благородным родом.