Дэвид Гилман - Бог войны

Господь милосердый и все Твои ангелы, мысленно вел Блэкстоун молитву, пригляди за моим братом, как я не сумел.

– Томас? – спросила Христиана, прерывая его раздумья.

– Что?

– Где ты был?

– Вспоминал иное время.

Она подвинулась поближе, коснувшись губами кончиков своих пальцев и приложив их к его шраму.

– Заживает хорошо. Когда настанет лето, согрев твое лицо, останется только белая линия.

Обняв ее, он потянулся устами к ее устам.

– Ну сколько же мне ждать?

– Пока не придет время, – чуть ли не шепотом ответила она, однако не вырвалась из объятий.

Блэкстоун прижал ее к себе, ощутив, как ее губы, смягченные бальзамом, раскрываются и кончик ее языка легонько дразнит его собственный. А потом она отстранилась.

– Слишком крепко. Ты меня раздавишь, – промолвила негромко.

Он и не осознавал, как крепко ее стиснул, и снова собственная неуклюжесть смутила его.

– Прости.

– Ты научишься. Я не такая хрупкая, как кажусь, просто ты сильнее, чем сознаешь. А теперь мы должны идти.

– Мне некуда идти.

– Ты приглашен в большую залу.

Он отпрянул, словно она дала ему пощечину по раненому лицу.

– Не тревожься. Ты знаешь, как себя вести, – ободрила Христиана.

– С тобой и графиней Бланш – пожалуй, но не со всеми этими аристократами и их женами. Зачем?

– Сам знаешь зачем. Ты курьез. Ты простолюдин, удостоенный благословения короля. Они хотят приглядеться к тебе.

– Они могут убираться в ад.

– Они заплатят священнику за спасение от этого, – возразила она, стараясь по мере сил укротить его страх. – Послушай, любовь моя, это одни из могущественнейших людей в Нормандии, а ты под протекцией графа Жана.

Блэкстоун отвернулся.

– Томас, не веди себя как дитя, – мягко укорила она.

Он развернулся, едва сдерживая гнев, но Христиана, нимало не смутившись, улыбнулась, терпеливо дожидаясь, когда пред ней явится человек, которого она любит. Выражение ее лица остановило его.

– Я не могу туда спуститься, – промямлил он, уже признав поражение, прежде чем выйти за порог своей комнаты.

– Когда ты служил мессиру Гилберту и своему сотнику, о котором мне рассказывал…

– Элфреду.

– Да, Элфреду. Чему они тебя учили, когда ты сражался?

– Как убивать врага.

– Во гневе?

– Нет, друг за друга и во имя любви к моему королю. – Он помолчал и только тогда сообразил: – Дисциплинированно и решительно.

– Тогда ничего другого тебе нынче делать и не потребуется. Выйдя из себя, ты лишь подтвердишь то, за что тебя презирают.

– В самом деле?

– Они презирают неотесанного лучника, каким ты был, но им любопытно поглядеть, каким латником тебя учат быть. Найди в себе место этой дисциплине и решительности, и ты их одолеешь. – Она ласково поцеловала его. – Опять.

На стенах большой залы плясали тени от двух громадных железных канделябров в десяток футов в поперечнике. Их гигантские обручи, подвешенные к потолку на блоках, вмещали каждый не меньше сорока свечей. На расставленные по зале железные подсвечники были насажены свечи толщиной в мужскую руку каждая, в камине с ревом и треском жарко полыхали дубовые и ясеневые бревна.

За высоким столом восседали Жан д’Аркур и Бланш в компании дворян и их жен. Когда Блэкстоун проходил мимо накрытого скатертью стола на козлах у входа, полдюжины оруженосцев – по большей части старше Блэкстоуна – во все глаза уставились на англичанина, уже пожалованного рыцарским достоинством и честью, минуя годы службы и учебы. Блэкстоун едва заметил их уголком глаза; внимание его было приковано к дальнему столу и аристократам, демонстрировавшим свое богатство и могущество шикарно расшитыми одеяниями, отороченными мехом, и драгоценностями. Он остановился, понимая: сейчас они ждут, что он преклонит колени, ведь эти люди выше его. Но он вместо того встал и с вызовом оглядел одного за другим, не без удовлетворения отметив досаду каждого из нормандцев и трепет неудовольствия его невежеством и надменной осанкой. «Я жалкий английский лучник в этой большой нормандской зале, и я видел вашего брата прежде – и побил вас». Его мысли звенели, будто усердно высеченные в камне. И только когда взор его снова обратился к Жану д’Аркуру, он склонил голову, а затем и преклонил колено перед ним.

Жан д’Аркур заставил его простоять на колене дольше обычного. Рана скоро даст о себе знать, но Томасу Блэкстоуну требовалось преподать урок.

– Присоединяйся к нам, – наконец сказал д’Аркур.

Встать по-прежнему было нелегко, но он скрыл свою боль, как мог. Он не даст французам потешиться. Церемониймейстер направил Блэкстоуна к самому дальнему месту в конце стола и усадил Христиану с ним рядом. Собравшиеся дворяне и их жены не могли отвести от него глаз; он был физически крупнее любого взрослого мужчины за столом, отчего миниатюрная девушка выглядела рядом с ним еще субтильнее, чем на самом деле.

– За моим столом еще ни разу не сидел человек столь низкого рода, – с явным омерзением заметил один из аристократов – с бочкообразной грудью, окладистой бородой и угольно-черными волосами, густыми, как конская грива, зачесанными назад и ниспадающими на плечи. Блэкстоун видел недобрый огонек в его глазах, но заметил и его силу. Несомненно, он боец.

– Тогда мы оба поставлены в невыгодное положение, мессир де Фосса, – произнес Томас, с удовольствием заметив реакцию дворянина на то, что Блэкстоуну известно его имя, – ибо я еще ни разу не трапезничал в столь изысканной компании.

Его ответ породил волну изумления.

– И, при всем моем уважении, сие есть стол мессира графа д’Аркура. – Раздался ропот недовольства дерзостью англичанина, которое Блэкстоун тотчас обратил себе на пользу, быстро добавив: – Ежели, конечно, он не продал его вам.

Жан д’Аркур рассмеялся, другие за ним. Улыбнулся даже де Фосса.

– Я же вам говорил, что умом он не обижен, – сказал д’Аркур и пригласил гостей вернуться к трапезе, что они и сделали, продолжая, однако, то и дело поглядывать в конец стола.

Слуга положил перед Блэкстоуном большой каравай. Он инстинктивно протянул руку, чтобы оторвать кусок, но тут же не услышал, а скорее ощутил порывистый вдох Христианы. И, осадив себя, осторожно отрезал ломтик хлеба.

Колено Христианы прижалось к его колену под скатертью.

Он все-таки усвоил кое-какие манеры.

Теперь осталось, подумал Томас, лишь научиться оставаться в живых в окружении этих могущественных людей.

Блэкстоун исхитрился выдержать трапезу, не оскорбив никого неумением вести себя за столом, хоть и не без посторонней помощи. Когда он было собрался насадить кусок мяса, Христиана как бы между прочим заметила, что он, как ей всегда казалось, предпочитает не столь нежные куски. Томас с благодарностью передал с ее подсказки более лакомые куски другим. Ее влияние было столь естественным, что этого не заметил никто, кроме Бланш д’Аркур, чья ободряющая улыбка утихомирила тревогу самой Христианы. Никто не заговаривал с Блэкстоуном, никто не включал его в свою беседу, чему он был рад. Пока его игнорировали, он мог держать очи долу и ушки на макушке. Сквозь гомон до него долетали обрывки разговоров: сплетни о короле и его гневе на сына Иоанна, герцога Нормандии, не выступившего достаточно проворно с юга, чтобы принять участие в великом сражении под Креси; что жена короля слишком юна; что вдовы, оставленные войной с большими поместьями на руках, ищут мужей помоложе, дабы те обороняли их наследие до поры, когда можно будет передать его вошедшим в возраст детям. Война раздирала Францию на части. Наверно, болтавшим было безразлично, что он услышит. Для них Томас по сю пору оставался немногим больше, нежели слугой, слепота и глухота которого гарантированы, если он не желает лишиться пропитания и крова. Но стоило Блэкстоуну поднять глаза, и он сразу замечал устремленные на него взгляды некоторых из сидевших за столом – нервные, пронзительные взгляды, поспешно отводившиеся, стоило ему встретиться с ними глазами. Подавали блюдо за блюдом, и обед тянулся нескончаемо. Еще ни разу в жизни Томас не мыл рук так часто, а от жирной пищи у него уже бурлило в желудке. Ломоть хлеба с куском сыра да булькающий котелок похлебки – вот и все, чего он хотел. Да еще, пожалуй, могучего удара Волчьего меча, чтобы проткнуть этот пузырь куртуазного поведения, казавшегося важнее всего прочего.