Дэвид Гилман - Бог войны

– Где твои манеры, Уильям! – беспечно воскликнул Луи де Витри. – Переберешь вина и пропустишь мессу! Или задумка как раз в этом?

Некоторые из молодых баронов засмеялись, как и их жены, но де Менмар неодобрительно сдвинул брови.

– Никаких смешочков, ради Господа нашего Иисуса, – осадил он де Витри, не знавшего, как отвечать на публичный упрек, и потому лишь улыбнулся и склонил голову, признавая авторитет и набожность старшего.

Пока де Фосса приходил в себя, Жан д’Аркур взмахом ладони отослал Блэкстоуна.

– Ступай, Томас, и не возвращайся. Слова могут быть больнее ударов. Тебе надлежит запомнить сие.

Поклонившись, Томас удалился. Музыка продолжалась, и немногие слышали, что де Фосса сказал своему другу, хозяину пира:

– Я не позволю себя оскорблять, Жан. Он должен мне ответить.

– Нет, Уильям, я не позволю тебе с ним драться, – отрезал д’Аркур, подавшись вперед, чтобы его ответ дошел до де Фосса.

– До первой крови, и я буду удовлетворен, – упорствовал де Фосса. – До первой крови.

Покачав головой, д’Аркур схватил друга за руку.

– Уильям, тебе его не побить.

Шокированное выражение лица де Фосса выдало, что предостережение д’Аркура лишь усугубило оскорбление. Д’Аркур тряхнул головой, чуть ли не с печалью опровергая сомнения друга.

– Как и никому из здесь присутствующих.

Блэкстоун подкинул еще полено в камин покоя, где Харнесс сидел, привалившись к спинке кровати. Камин топился весь день, и в комнате было тепло, но раненому еще может повредить ночной холод.

– Теперь-то поешь, что я тебе принес? – спросил Томас, которого Харнесс попросил разжечь огонь снова.

– Крошечку мог бы проглотить, Томас.

– Да уж, отхватишь овце ляжку – и назовешь это крошкой, – Блэкстоун поставил поднос с блюдом на колени сидящего. А сам поднес к его губам чашу глинтвейна и дал медленно отхлебнуть, проявляя осторожность, чтобы тот не поперхнулся и не зашелся кашлем.

– Забирает прямо до чресел. Еще денек такой роскоши, и мне понадобится шлюха. Бог мой, Томас, ну и гнездышко вы себе сыскали! Будто окаянный кукушонок, заставляете их кормить вас без задней мысли.

Блэкстоун заметил, что к лицу Харнесса отчасти вернулась краска, хотя глаза еще оставались ввалившимися, а кожа на скулах была натянута как пергамент.

– Да, мне дарована верная защита. Моя жизнь была погублена, но вот я здесь.

Харнесс кивнул, жуя мясо с открытым ртом. Задних зубов у него осталось маловато, а передние почернели. Он глодал куски, как кролик, капая слюной и работая языком, измельчая плоть настолько, чтобы можно было проглотить. Собственная реакция на это изумила Блэкстоуна. Манеры, коим его учили, и изящество, с каким ели сидевшие за столом в большой зале, въелись в него куда сильнее, чем он сознавал. Хлюпнув вина, Харнесс удовлетворенно рыгнул и испустил вздох.

– Вы ушлый парень, что доите титьку этой блудницы, Томас. О да, весьма ушлый. Поднакопите жирка на костях, зиму перезимуете – и будете как огурчик, чтобы податься восвояси.

Блэкстоун не ответил. Его день рождения наступил и минул недели назад неведомо для всех, и память о родине и жизни до войны еще ярко пылала.

– Да, – наконец проронил он, – я бы хотел вернуться домой. Я бы хотел снова стать каменщиком. Это что-нибудь да значит. Это достоинство, дающее цель и средства, чтобы жить.

– Только не нынче, – покачал головой Харнесс. – Потребно благословение владыки и его кошель. Строители идут по десятку за пенни. Людям и себя-то не прокормить, не то что семьи. Нет-нет, парень, чтобы заработать на жизнь, надо повоевать. Вот как делают себе состояния, позволь мне тебе поведать. Видал я, как рыцари получают выкуп за пленных врагов и покупают имения. Люди, едва поднявшиеся из оруженосцев. Беднее церковной крысы. Ни приличной клячи, ни меча, чтобы хлеб порезать. Но… – он снова поел и выпил, всхлебывая воздух, чтобы протиснуть слова через терзаемое на языке мясо, – …пара удачных ударов, и богатый ублюдок готов податься в заложники, покудова не раскошелятся на выкуп за него, и вдруг ты уж пьешь из стекла иль серебра и женишься на уродине ради приданого, а ради утехи пользуешь служанок.

Запыхавшись от стараний говорить и есть одновременно, он примолк, чтобы отдышаться. Струйка слюны в уголке его рта была подкрашена кровью. Блэкстоуну доводилось слышать, что человек на смертном одре может внезапно оправиться и наброситься на еду, как голодный волк, чтобы потом испустить дух через день-другой. Словно организму нужно пропитание для его последнего странствия. Откинувшись на подушки, Харнесс положил ладонь на руку Томаса.

– Славно. То было славно. Вы угостили Уильяма Харнесса на славу, господин Томас. Вы спасли его жизнь и оказали вспомоществование, и он благодарен вам, вот оно как. – Он покивал, соглашаясь с самим собой. – И полюбуйтесь-ка на нас. Ась? Два тощих бараньих огузка покоятся на перинах с простынями и подушками. Со мной такого еще не бывало.

– Да. Со мной тоже, – заметил Блэкстоун, забирая поднос. – Я до сих пор сплю на полу, когда один.

Харнесс, пресыщенный едой и теплом, притих.

– Один? Сиречь, у вас есть женщина в постели, когда вы не один.

Томас ответил улыбкой на улыбку.

– Есть.

– Хоть у вас лик, от какового даже лошадь шарахнется?

– Даже с ним.

– Вы либо платите ей с лихвой, либо исхитили ее сердце.

Блэкстоун поправил покрывало на груди собеседника.

– Я ни разу не платил, Уильям. Во всяком случае, пока.

Харнесс прикрыл слипающиеся глаза.

– Все мы платим, парень. Все мы платим. Кто болью, кто деньгой. Дьявольская приманка погубит нас так или иначе. Вот увидите.

В ту ночь Блэкстоун ждал Христиану, но она так и не переступила порог его комнаты. Он понял, что, должно быть, хватил лишку, когда был с ней в часовне, ведь она воспринимает свою вину иначе, чем он. А может, дело в нарочитом пренебрежении на пиру, давшем ей власть над ним, потому что он не может закрыть глаза на переполняющие его чувства. Откровенность, а порой и бесшабашность могут обойтись ему подороже расплаты со стороны нормандского барона, способного также отнять женщину, к которой он прикипел сердцем. Похоже, это очередной урок, еще дальше увлекающий от незатейливой жизни, которую он вел когда-то. Совершенно очевидно, что если он намерен добиться исполнения своих планов и снова сражаться за своего верховного повелителя, то должен править своими страстями, держа чувства в крепкой узде, дабы они подчинялись ему, а не он им. Если же нет, он станет игрушкой женских прихотей. О покорности не может быть и речи, да и в душе у него почти не осталось сомнений, что предначертанный ему путь будет одиноким. Он будет драться за Христиану, потому что поступал так с самого начала, но волю его не сломить. Он не смеет оспаривать превосходство благородных родов и всегда будет склоняться перед ними. Протянув руку к лежавшему на подоконнике мечу, он опустил открытую ладонь на холодную сталь и мысленно принес обещание, что никогда не позволит себе быть униженным словом или делом других, а уж тем паче собственного сердца.