Яэль Киршенбаум - Миръ и мiръ

Странный сладковатый запах, от которого кружилась голова, витал в воздухе.

Наташа обвела глазами собравшихся. Среди них — мещан, купцов, ремесленников, — она не заметила своей прислуги.

Она протискивалась между людьми, заглядывала им в лица, выискивала хоть кого-нибудь из дворовых, — но всё было тщетно. Неужели… Наташа остановилась, точно громом поражённая. Неужели они погребены там — под завалом? Ком подступил к горлу, и вопросы забились в висках.

Ох, почему, почему она ушла так далеко? Почему не осталась здесь? Ведь иначе бы она вернулась быстрее — или ей вовсе не пришлось бы возвращаться! Она бы помогла им, она бы предотвратила беду!

Она бы непременно что-нибудь придумала… Только вот сейчас ничего придумать не выходило — разве что брести, не зная куда, не зная зачем, не зная — как долго.

Лишь бы не возвращаться на пожарище — даже в воображении: слишком болезненным было воспоминание о нём, слишком свежа была душевная рана. Но мысли всё блуждали кругом него, являли образа Захарьича, и Дуни, и Митрашки, напоминали Наташе, что с этого дня она совсем одна и что смоленские её страхи не стоили ничего по сравнению с нынешним положением.

Наташа прислонилась к стене дома — ноги не держали её, прижала запястье ко лбу, и плечи её затряслись в рыданиях — не остановить их, не облегчить! Да это, может, и ни к чему? Забыться ненадолго, не видеть ничего подле себя, — утешение слабое, но единственно возможное.

Ей на миг показалось, что всё это — ночной кошмар. Кошмар, который исчезнет, стоит только проснуться, который пугает только ночью, который не более, чем наваждение.

Наташа открыла глаза и оглянулась. Нет, это не сон — это явь! Вечернее алое небо окрашивалось языками пламени, кружили, крича надрывно, зловещие птицы, и люди выходили на улицы, чтобы покинуть Москву.

Жизнь города прервалась — началась медленная, болезненная гибель. Три человека и даже вся Якиманка — ничто по сравнению с тем числом людей, кому суждено навечно отправиться в небытие сегодня, завтра, во весь этот год, и тех, кому уже не бывать в нашем мире.

Надо было на что-то решиться — уберечься от этакой участи.

Что делать? Как быть? Куда податься?

На другом берегу реки Наташа видела орды людей, и, хотя она не знала наверное, кто это такие, чутьё подсказывало ей: кончина города — их рук дело.

Москва, ещё вчера чуждая Наташе, слишком большая по сравнению с милыми сердцу Радунишками, слишком пустая после Петербурга, слишком непохожая на виденные прежде города, теперь казалась такой родной и близкой. Едва различимые орлы на башнях Кремля и белоснежный тополь Ивана Великого — вот всё, что осталось у неё знакомого. Всё, что успела она увидеть сегодня — с чем смогла сдружиться и что смогла запомнить, казалось, навеки.

Колокольня и кремлёвские башни тянулись к небу и дышали спокойствием. Они не ведали, что судьба приготовила им испытание и уже занесла меч над их головами, — Наташа бы тоже хотела забыть это, но, похоже, будущее неумолимо приближалось, не оставляя сомнений в своей неизбежности, и потому не знать — и не думать — о нём было невозможно.

Как выбраться из города, если нет ни денег, ни лошадей, ни повозки?

Ответ прост — и безжалостен: никак. Можно, конечно, дойти до заставы — и дальше по тракту, но кто поручится Наташе в том, что она не выбьется из сил прежде, чем окажется в каком-нибудь другом городе?

«Да здравствует наш великий король! — пел, или лучше сказать, выл кто-то, и Наташины мысли неожиданно прервались. — Наш великий король, четырежды чёрт!» [12] Вольный перевод песни про короля Генриха IV.

По улице, прямо по середине мостовой, шёл, шатаясь и размахивая руками, француз. Видно было, что он как следует отпраздновал победу своего императора и теперь искал себе новых развлечений.

— Мадмуазель! — он подошёл к Наташе, и она почувствовала кислый запах вина. — Вы — московская боярыня?

Наташа качнула головой, попыталась отстраниться — и парапет набережной больно врезался в лопатки.

— Ай, ай, ай! Как нехорошо! — не отставал француз. — Какое негостеприимство!

Заплывшие красные глаза — прямо напротив Наташиных — бегали по её лицу, словно мокрая кисть скользила по нему. Одною рукой француз схватил ладонь Наташи, другою — оперся о заграждение.

Всей тяжестью своего горячего, потного тела он прижимал её к гранитному парапету — и не желал отпускать. Наташа снова оказалась на распутье… Снова приходилось ей выбирать — но времени оставалось ещё меньше.

Прыгнуть в воду, как крестьянки из рассказа Владимира Николаевича?

Покрыться несмываемым позором, позволив французу исполнить задуманное?

Сделаться новой Лукрецией?

Как молния пронеслись эти вопросы, но Наташа тут же отринула их. Ни первое, ни второе ей не нравилось; что уж говорить о третьем, заключившем в себе худшие стороны двух предшествующих возможностей! Оставалось одно — бороться, сопротивляться до последнего.

— Вам… Вам нравится наш город? — спросила она, стремясь растянуть время.

Она прекрасно понимала, что в схватке с ним она проиграет — он сильнее и, кроме того, вооружён. Свободной рукой Наташа нашарила его портупею с пистолетом, но хитрые застёжки не поддавались ей: пальцы дрожали и едва повиновались Наташе.

Француз отвечал что-то — длинно, путанно и непонятно; вино развязало ему язык, и похвалы «прекрасной столице и не менее прекрасным женщинам северных варваров» так и лились; впрочем, их сопровождала отборная брань.

— А какою вы находите здешнюю погоду?

Ещё немного — и она достанет пистолет; главное — француз не должен ничего заподозрить, иначе… она даже не хотела думать о том, что тогда будет.

— Смотрите, смотрите! — воскликнула Наташа. Она наконец заполучила оружие, и теперь хотела как-нибудь отвлечь француза, чтоб он отпустил её руку. — Вас, кажется, ищут!

Он отвернулся и впрямь ослабил хватку. Наташа дёрнулась, высвободилась, отбежала на два шага — но время кончилось, и он снова угрожающе приблизился к ней.

— Не подходите! — крикнула она и попятилась. — Не подходите, не то я выстрелю!

Она подняла левую руку, в которой держала пистолет. Положим, стрелять она не умела, французу-то откуда это известно? Да и если в пистолете и вовсе не окажется ни пули, ни пороха, весил он немало, и, если размахнуться и бросить его, как камень, французу будет больно…

Он опешил и остановился; Наташа — побежала, не разбирая дороги, в какой-то переулок.

Только повернув несколько раз, она осмелилась посмотреть назад. Француз не гнался за ней, — а значит, она вышла победителем из этой маленькой, но такой важной для неё схватки.

Наташа тяжело дышала, прижимая ладонь к груди. Верно, после такого испытания она должна бы почувствовать радость, или облегчение, или удовлетворение, — но чувствовала только ещё большее, чем раньше, волнение.