Яэль Киршенбаум - Миръ и мiръ

— Почему вы так думаете?

Может, он заблуждается — как было бы хорошо!

— Да крестьяне не знают иностранных языков, — усмехнулся он. — Признайтесь, вы дворянин?

Наташа кивнула.

— А как ваше имя? — полюбопытствовал первый. — Это, надеюсь, не секрет. И для чего вы нарядились так странно?

— Так… пришлось, — сказала Наташа.

Отвечать на первый вопрос ей не хотелось: конечно, имя — не настоящее, изменённое имя, — она придумала, но назвать его означало снова бы солгать, а это неприятно.

— Ну, а зовут-то вас как? — настойчиво повторил он. — Мы, возможно, знакомы… или даже родня, а как, не зная вашей фамилии, определить это?

— Пётр Соколов, — сказала она. — Но, я думаю, мы не знакомы.

— Пожалуй, не знакомы.

— Нет, отчего же! — перебил его спутник. — Помнишь, в первом батальное служит Анатолий Соколов? Он не брат вам? — обратился он к Наташе.

Действительно, брат. Но не сознаваться же в этом! Анатоль, верно, рассказывал им, что у него есть сестра, что остальные шесть детей умерли во младенчестве, и, значит, вторая часть её обмана раскроется ещё быстрее, чем первая.

И если б позор пал только на неё — это полбеды. Но так он несмываемым пятном ляжет и на Анатоля, и на всю фамилию — и всё из-за неё!

А с другой стороны — заручиться поддержкой было бы неплохо…

— Нет… то есть не совсем, — нашлась она. — Кузен. [15] Если кому-то кажется странным, что героине вот так просто взяли и поверили, он может почитать прелестный отрывок (речь в нём, правда, про 1807 г., а автору нельзя полностью доверять): «…я русский дворянин и, следовательно, могу избирать род службы, какой хочу». — «Можете ли доказать это?» — «Нет! Но если вам угодно поверить одному слову моему, что я точно русский дворянин, то я буду уметь ценить такое снисхождение и по окончании кампании обязываюсь доставить в полк все, что нужно для подтверждения справедливости слов моих». <���…> Ротмистр оборотился ко мне: «Согласен поверить вашему слову, Дуров! Надеюсь, что вы оправдаете мою доверенность вашим поведением». (Н. А. Дурова, «Записки кавалерист-девицы») Как видите, документы не так уж и важны.

Разговор их затянулся. Почему бы им не уехать — разве не надоело ещё беседовать с нею? Наташа боялась, что они продолжат задавать неприятные вопросы, а гусары всё не трогались с места.

— Не хотите отправиться с нами? — вдруг спросил один из них. — Что вам, благородному человеку, с крестьянами якшаться?

Наташа слыхала, что партизаны — так, кажется, называются те люди, куда направлялись путники? — отпускают пленных под расписки. Что это значило, она не знала, но понятно было одно: с пленными обходятся куда менее жестоко, чем здесь.

— Не знаю, — отвечала она после недолгого раздумья. — Я же не военный.

— Ну, мало ли! В партиях, говорят, разных людей хватает, так что не бойтесь.

Наташа подумала ещё и наконец сказала:

— Тогда можно, пожалуй…

Березняк, вышитый золотом на рогоже неба, шептал что-то, и постепенно к шёпоту леса начинали примешиваться людские голоса. Среди тонких сероватых стволов виднелись разноцветные флюгера пик — путники приблизились к днёвке партизанского отряда.

Они добирались сюда всю ночь. Плутать по темноте, да ещё и без дороги и даже без известного направления — дело хитрое. Если же двигаться со скоростью пешего — путешествие затянется ещё дольше.

Ботинки с каблучками оказались не лучшей обувью для походов по лесу: они промокли и тёрли ноги, сковывая лодыжки кандалами.

— Не хотите проехать верхом? — пару раз спрашивали её.

Наташа молча качала головой, и гусары переглядывались: какая-де выдержка и мужественность! На самом же деле она просто не желала сознаваться в том, что верхом она, конечно, умеет ездить, но только боком.

Лагерь встретил их суетой и шумом — столь непривычными после ночи, проведённой в лесу. Да и всё здешнее оживление казалось Наташе поразительно правильным и, несмотря на всю поспешность, каким-то спокойным. Улей пчёл — вот что напоминал ей бивак; пчёлы жужжат, летают туда-сюда, и, хотя представляются совершенно беспорядочными, точно знаю, что делают.

Казаки, уланы, гусары и несколько прибившихся к отряду крестьян — их было бессчётное множество. Кони со спутанными ногами, костры, шатры из еловых лап и палатки теснились на полянке. Видно, это была очень большая партия, и потому Наташа ничуть не удивилась, что появление путников совершенно никого не отвлекло от занятий.

— Что, пришли? — на ходу бросил какой-то офицер. — А у нас языка взяли, допрашивать будут.

Вот и всё приветствие. Наташины спутники откланялись, отправились представиться командиру — и оставили её в одиночестве.

Прозрачный, почти звенящий воздух подрагивал, точно вода, над кострами. Холодные его струи обдавали тело, щипали щёки, от него немели кончики пальцев. Наташа озябла и, дрожа, подошла к ближайшему огню.

Костёр плотно обступили люди. Они все молчали, и только один — лица его Наташа не видала за спинами других, — спрашивал.

— Выходит, вы утверждаете, что вы — из Гродно?

Повисло молчание, а затем раздался тихий ответ:

— Да-с.

Глухой голос лезвием ножа полоснул сердце. Такой знакомый, такой любимый, почти родной… Прежде он говорил с нею о книгах, о погоде, о будущем, о том, что прекрасней Наташи нет никого на всём белом свете. Ах, как было б хорошо, если б этот голос и впрямь принадлежал ему, Наташиному соседу и жениху! И ведь не зря, оказывается, тогда снились ей виноградные грозди!

— И как же вы тогда оказались во французской армии?

Во французской армии! Уж не ослышалась ли она? Уж не закралась ли ошибка? Или, может, Наташе всего лишь почудилось, что она знает допрашиваемого — чего только не случится после бессонной ночи!

— Это, милостивый государь, не ваше дело.

Она привстала на цыпочки, и, замирая от предчувствий, теснивших грудь, вгляделась в пленного. Если он поднимет голову и Наташа узнает его, то радость встречи затмится жгучим стыдом — за то, что некогда она обещала связать себя узами с предателем. Пожалуй, радости совсем не будет.

Пленник взглянул на собравшихся, медленно поворачивая голову и задерживая на каждом взгляд больших тёмных — раньше они излучали тёплый, мягкий свет, — глаз. Наташа ахнула и закрыла лицо руками.

— Викентий, — прошептала она, отворачиваясь.

Ошибки не было.

Это случилось год назад, на одном из маленьких приёмов, которые соседка устраивала раз в неделю.

Конечно, вечер у знакомых — совсем не то, что великосветские приёмы, о которых она и слышала, и читала в романах. Но кто мог запретить ей представлять себя мадмуазелью де Клермон?

Вот только воображать, будто бы соседкин сын — вылитый Малек-Адель, было бы странно. Не менее глупо было бы считать одного из гостей, почтенного господина с залысинами, важно толкующего с отцом о посевах, настоящим Грандисоном…