Яэль Киршенбаум - Миръ и мiръ

Шум стих, и Наташа почувствовала, как три сотни глаз смотрят на неё, и взгляды иголками впиваются в лицо.

— Так вы сможете забрать его, когда я уеду.

«Откупается!» — «Врагу нас продаёт!» — «И не нужен нам никакой парк, не до жиру!» — послышались выкрики, и толпа приступила ближе. — «А свободу обещала!» — «Вот и верь после этого барам!»

— Что же вам хочется?

Гомон сделался ещё громче, — Наташа едва расслышала свои слова, — и уж не выходило разобрать требований. Только чеканное «Mille diables!» [10] Тысяча чертей! ( фр .) , брошенное Владимиром Николаевичем, проре́зало этот вязкий, точно кисель, ропот.

Всё замолкло — на мгновение.

— И француз с нею! — крикнул кто-то.

Подбежали дюжие парни, потянулись к Наташе сжатые кулаки; она взвизгнула и захлопнула дверцу.

Владимир Николаевич обнажил саблю, раз, другой ударил ею плашмя крестьян.

— Ну, разойдись! — рявкнул он, но селяне не отступали.

«Ужели и он — не человек?» — подумалось Наташе, и непонятное чувство — сродни вины — кольнуло её.

Да ведь и она — не человек сейчас! Она, которая молча смотрит на это, которая не предотвращает свершающегося зла и которая даже рада — так неприятно сознавать это! — тому, как защищает её Владимир Николаевич. Убежать не от надвигающейся беды — от самой себя желала Наташа… или по меньшей мере от вечных напоминаний о её несовершенствах.

Кучер будто понял её: свистнул хлыстом, задевая оказавшихся рядом крестьян, стегнул лошадей — и помчал бричку вперёд, сквозь расступающуюся толпу.

Ещё слышались возгласы, ещё виднелась, если обернуться, деревня — но всякое напоминание о произошедшем болью отзывалось в душе Наташи. Ещё недавно решила она исправиться — но изменилась лишь в худшую сторону, и, пожалуй, никогда уже не искупить этого греха.

Благовоспитанная барышня из благородной семьи не должна останавливаться в трактирах — так уж заведено. По большому счёту, и путешествовать в одиночку она тоже не должна, и одной же разгуливать по улицам ей нельзя…

Но эти правила, как и любые другие, работают лишь в обыденной жизни, которая вся расчерчена ими вдоль и поперёк; когда же привычное устройство рушится, правилами можно пренебречь.

Наташа бродила по переулкам, площадям, кварталам Москвы и удивлённо смотрела по сторонам. Не такою представляла она древнюю столицу! Не пустыней, где покинутые дома грустно взирают на молчаливые улицы, — а столь же великолепным, оживлённым, полным весёлой суеты, как и столица новая, городом. Суеты, правда, хватало, — но то была спешка тревожная, временами — озлобленная, временами — трусливая.

Высокие арки Гостиного двора были наглухо закрыты воротцами, а иные — ещё и заколочены для верности. Они темнели оспинами меж белоснежных колонн с тяжёлыми капителями, и их изгибы напоминали поднятые в вопросе брови. Наверно, когда-то здесь слышались зычные голоса лавочников, а теперь — пустота, тишина, только крысы шмыгают возле лавок, да галки — скорбно-чёрные — важно расхаживают по мостовой.

Наверно, и на Кузнецком Мосту в окнах лавок переливались шелка, звенели отсчитываемые монеты… Сейчас все эти богатства грузят в подводы, стёкла уже покрываются пылью, и скоро здесь сделается так же пусто, как и на других улицах города. С трудом представляла Наташа былое великолепие — ни на йоту не походила на него нынешняя лихорадка.

Наверно, к богатым, украшенным по моде прошлого века, домам вечерами подъезжали вереницы карет, и, когда лакеи отворяли двери, наружу вырывалась оркестровая музыка, тонкая полоска золотистого света ложилась на крыльцо, волшебство бала манило к себе прохожих, лишённых счастия очутиться там. Но вместо парадных экипажей, вместо нарядных кавалеров и дам, вместо молчаливых гайдуков Наташа видела старика в бумажном колпаке.

Странное действо разыгрывалось у неё перед глазами, — достойное пера Расина или другого драматурга-трагика.

На тротуаре подле крыльца кучей были свалены вещи. Старик стоял на ступенях и торжественно бросал в неё книги в изящных переплётах, тиснёные буквы и узоры которых тускло поблёскивали в лучах осеннего солнца.

— Мольер! Руссо! — провозглашал он с каждою сброшенною книгой. — Дидро и д’Аламбер!

Из-под переплётов виднелись и дорогие ткани, и статуэтки тонкой работы — всё, чем обычно дорожат люди, оказалось неугодным старику. Пожалуй, можно было бы принять его за умалишённого, — но он так уверенно и спокойно кидал книги, что Наташа ни на секунду не усомнилась в его душевном здоровье.

— Зачем же вы, сударь, это делаете? — спросила Наташа.

— Как не делать! — ответил он. — Так уж надо.

— Да зачем же?

Старик сошёл с лестницы, достал огниво и сказал:

— Чтоб отмстить… Да, именно отмстить им за гибель нашего Отечества — и чтоб ничего не досталось врагам нашим!

Рыжие языки огня лизнули страницы, прошлись по одежде, — и костёр зашипел, затрещал под серым сентябрьским небом. [11] Автор благодарит Фёдора Николаевича Глинку за предоставленную информацию. Строго говоря, это был брат Ф. Н. Глинки, и я сомневаюсь, чтоб он был настолько стар.

Пепел летел снежными хлопьями, вертелся, то поднимался, то ложился на землю. Наташа провожала его взглядом — чем-то он напоминал её скитания. Так же носит её по стране, из одного города в другой, и никто не знает, где, как и когда кончится её путешествие. Может, и вовсе выпадет ей на долю растаять в воздухе — раствориться и исчезнуть, как пропадают сейчас, вспыхивают и тут же гаснут, искры костра?

Прозрачный, словно газовая вуаль, дымок поднимался над улицей; дым густой и чёрный виднелся вдали — там, за Москвой-рекой, где жила Наташа.

Печные трубы поднимались, как корабельные сосны. Безмолвие бора — не совершенное, но наполненное скрипом дерев и шумом ветра, — спустилось на улицу Якиманку. Шептались люди, раздавались сдавленные рыдания, слышались всхлипывания и стоны.

Горечь обгоревшего дерева била в нос, горечь потери — ещё не понятной до конца, — заставляла бежать слёзы, хотя Наташа и пыталась сдержать их.

Едва уцелевшие стены без кровли, рамы без окон, жар теплящегося огня, строгое молчание смотрящих на пепелище людей — всё это встретило Наташу в начале улицы. А ведь ей надо миновать её всю — трактир расположился в самом конце и был, пожалуй, одним из самых неприглядных деревянных домов.

Сердце стучало гулко, отдавалось в груди и ушах. Она спешила и вместе с тем медлила оказаться напротив сгоревшего дома. Но как ни стремилась Наташа отдалить роковую минуту, та наконец настала.

От здания остались только чернота обуглившихся брёвен и седая зола на них — всего два венца — и обвалившаяся крыша. Груда дерева или, вернее, углей, обломков меди и железа, битого стекла возвышалась там, где прежде были комнаты.